Стратегии мифологизации литературы в русской прозе и драматургии 2000-х гг.

Охарактеризованы особенности современного мифа о литературе, его связи с переходным мышлением, кризисным культурным контекстом. Показаны интерпретации эсхатологического мифа и пасхального архетипа. Доказано, что в прозе и драматургии доминируют стратегии сакрализации и игровой демонизации литературы...

Full description

Saved in:

Bibliographic Details
Date:	2012
Main Author:	Мережинская, А.Ю.
Format:	Article
Language:	Russian
Published:	Інститут літератури ім. Т.Г. Шевченка НАН України 2012
Series:	Русская литература. Исследования
Subjects:	Теоретические аспекты изучения литературы
Online Access:	http://dspace.nbuv.gov.ua/handle/123456789/105463
Tags:	Add Tag No Tags, Be the first to tag this record!
Journal Title:	Digital Library of Periodicals of National Academy of Sciences of Ukraine
Cite this:	Стратегии мифологизации литературы в русской прозе и драматургии 2000-х гг. / А.Ю. Мережинская // Русская литература. Исследования: Сб. науч. тр. — 2012. — Вип. XVI. — С. 103-125. — Бібліогр.: 17 назв. — рос.

Institution

Digital Library of Periodicals of National Academy of Sciences of Ukraine

id	irk-123456789-105463
record_format	dspace
spelling	irk-123456789-1054632016-08-14T03:02:25Z Стратегии мифологизации литературы в русской прозе и драматургии 2000-х гг. Мережинская, А.Ю. Теоретические аспекты изучения литературы Охарактеризованы особенности современного мифа о литературе, его связи с переходным мышлением, кризисным культурным контекстом. Показаны интерпретации эсхатологического мифа и пасхального архетипа. Доказано, что в прозе и драматургии доминируют стратегии сакрализации и игровой демонизации литературы, что свидетельствует о том, что на данном этапе культурного кризиса искусству слова возвращен высокий статус. Охарактеризовано особливості сучасного міфу про літературу в контексті перехідного мислення, культурної кризи. Окреслено інтерпретації есхатологічного міфу, великоднього архетипу. Доведено, що в прозі та драматургії домінують стратегії сакралізації та ігрової демонізації літератури, що свідчить про повернення мистецтву слова високого статусу. The article charactarises pecularities of the contemporary myth about literature in the transitional consciousness and the cultural crisis context. It demonstrates interpretations of the eschatological myth and the Easter archetype. It is proved that the strategies of sacralisation and the ludic demonisation of literature are dominating, attesting the recovery of high status to the art of writing. 2012 Article Стратегии мифологизации литературы в русской прозе и драматургии 2000-х гг. / А.Ю. Мережинская // Русская литература. Исследования: Сб. науч. тр. — 2012. — Вип. XVI. — С. 103-125. — Бібліогр.: 17 назв. — рос. 2218-7472 http://dspace.nbuv.gov.ua/handle/123456789/105463 82–343:821.161.1–313.1 ru Русская литература. Исследования Інститут літератури ім. Т.Г. Шевченка НАН України
institution	Digital Library of Periodicals of National Academy of Sciences of Ukraine
collection	DSpace DC
language	Russian
topic	Теоретические аспекты изучения литературы Теоретические аспекты изучения литературы
spellingShingle	Теоретические аспекты изучения литературы Теоретические аспекты изучения литературы Мережинская, А.Ю. Стратегии мифологизации литературы в русской прозе и драматургии 2000-х гг. Русская литература. Исследования
description	Охарактеризованы особенности современного мифа о литературе, его связи с переходным мышлением, кризисным культурным контекстом. Показаны интерпретации эсхатологического мифа и пасхального архетипа. Доказано, что в прозе и драматургии доминируют стратегии сакрализации и игровой демонизации литературы, что свидетельствует о том, что на данном этапе культурного кризиса искусству слова возвращен высокий статус.
format	Article
author	Мережинская, А.Ю.
author_facet	Мережинская, А.Ю.
author_sort	Мережинская, А.Ю.
title	Стратегии мифологизации литературы в русской прозе и драматургии 2000-х гг.
title_short	Стратегии мифологизации литературы в русской прозе и драматургии 2000-х гг.
title_full	Стратегии мифологизации литературы в русской прозе и драматургии 2000-х гг.
title_fullStr	Стратегии мифологизации литературы в русской прозе и драматургии 2000-х гг.
title_full_unstemmed	Стратегии мифологизации литературы в русской прозе и драматургии 2000-х гг.
title_sort	стратегии мифологизации литературы в русской прозе и драматургии 2000-х гг.
publisher	Інститут літератури ім. Т.Г. Шевченка НАН України
publishDate	2012
topic_facet	Теоретические аспекты изучения литературы
url	http://dspace.nbuv.gov.ua/handle/123456789/105463
citation_txt	Стратегии мифологизации литературы в русской прозе и драматургии 2000-х гг. / А.Ю. Мережинская // Русская литература. Исследования: Сб. науч. тр. — 2012. — Вип. XVI. — С. 103-125. — Бібліогр.: 17 назв. — рос.
series	Русская литература. Исследования
work_keys_str_mv	AT merežinskaâaû strategiimifologizaciiliteraturyvrusskojprozeidramaturgii2000hgg
first_indexed	2025-07-07T16:54:11Z
last_indexed	2025-07-07T16:54:11Z
_version_	1837007901902766080
fulltext	Выпуск XV (2011) ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 103 УДК 82–343:821.161.1–313.1 А.Ю. МЕРЕЖИНСКАЯ (Киев) СТРАТЕГИИ МИФОЛОГИЗАЦИИ ЛИТЕРАТУРЫ В РУССКОЙ ПРОЗЕ И ДРАМАТУРГИИ 2000-х гг. Аннотация. Мережинская А.Ю. Стратегии мифологизации литературы в русской прозе и драматургии 2000-х гг. Охарактеризованы особенности современного мифа о литературе, его связи с переходным мышлением, кризисным культурным контекстом. Показаны интерпретации эсхатологического мифа и пасхального архети- па. Доказано, что в прозе и драматургии доминируют стратегии сакрали- зации и игровой демонизации литературы, что свидетельствует о том, что на данном этапе культурного кризиса искусству слова возвращен высо- кий статус. Ключевые слова: современная проза, драматургия, миф, сакрализация, игра. Анотація. Мережинська Г.Ю. Стратегії міфологізації літератури в російській прозі та драматургії 2000-х гг. Охарактеризовано особливості сучасного міфу про літературу в кон- тексті перехідного мислення, культурної кризи. Окреслено інтерпретації есхатологічного міфу, великоднього архетипу. Доведено, що в прозі та драматургії домінують стратегії сакралізації та ігрової демонізації літера- тури, що свідчить про повернення мистецтву слова високого статусу. Ключові слова: сучасна проза, драматургія, міф, сакралізація, гра. Summary. Merezhinskaya A.Yu. Strategies of the mythologisation of literature in the Russian prose and drama of 2000s. The article charactarises pecularities of the contemporary myth about litera- ture in the transitional consciousness and the cultural crisis context. It demon- Русская литература. Исследования ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 104 strates interpretations of the eschatological myth and the Easter archetype. It is proved that the strategies of sacralisation and the ludic demonisation of litera- ture are dominating, attesting the recovery of high status to the art of writing. Key words: contemporary prose, drama, myth, sacralisation, play. Мифологизация литературы является особенностью переходного ху- дожественного мышления, она вызвана стремлением отразить стреми- тельно преобразующийся мир, смену культурных парадигм при помощи традиционных структур ([Хренов 2002; Черная 1999; Мережинская 2001; Есаулов 2004] и др.), связана с саморефлексией искусства. Исследователи наметили параметры и код подобного моделирования: актуализация эс- хатологического мифа, мифа о вечном возвращении, карах Господних, роковой ошибке, иронии истории (зыбкости русской истории, ее подчи- нении инфернальным силам), модель «мести отцов», использование ар- хетипа Эдипа и Блудного сына как отражение смены поколений [Исупов, 2005; Мережинская, 2010]. Обращение к мифу и интерпретация литературы в таком ключе отра- жает процесс традиционализации, который присущ всем эпохам [Нямцу, 2007] и знаменует постоянное признание классики, обновление взгляда на нее, трансформацию конфликта «старины» и «новизны» [Панченко, 1984]. В конце ХХ – начале XXI века этот процесс приобрел специфические черты, обусловленные глобальным культурным кризисом, небывалой коммерциализацией искусства, некими масштабными сдвигами, которые, якобы, привели к утрате русской культурой своей традиционной литера- туроцентричности, к невостребованности искусства слова, исчезновению его укоренного в веках влияния на человека. Впервые, как отмечает Г. Нефагина, «экстралитературная» природа искусства слова, «постоян- ный выход в сферы философии, экономики, политики, роль «нашего все- го» начали утрачиваться [Нефагина 2005: 300]. Опять же впервые, по мнению Ю.Б. Борева, литература (не только русская, но и мировая) не смогла или не пожелала предложить миру выход из культурного кризиса. «Мир в тупике. В предшествовавшие эпохи к моменту кризиса парадиг- мы одного художественного направления в культуре созревала и начина- ла функционировать новая парадигма, которую вырабатывали или лите- Выпуск XV (2011) ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 105 ратура, или искусство, или философия, или политика. Сейчас этого не произошло» [Борев 2003: 38]. Хотя, отметим, именно на русскую литера- туру ученый возлагает особую надежду в силу адаптации к перманент- ным потрясениям и переходным ситуациям. Смена литературой своего статуса провозглашается состоявшимся фактом и оформляется в научных работах не только в аналитическом ра- курсе, но и в мифологическом ключе, отражая переходное мышление. Так, А. Гольдштейн рисует картину завершения эона русской литературы ХХ века, не оставившей, якобы, после себя взамен ничего. Искусство слова предстает в образе Нарцисса, самодостаточной цивилизации, «ко- торая в какой-то момент не смогла выдержать собственной красоты» [Гольдштейн 1997: 8]. Нынешнее радикальное состояние исследователь предлагает отличать от претензий к литературе, звучащих в периоды по- трясений. Глобальный кризисный контекст также интерпретируется с использованием мифологического кода и знаков литературы, живописи, архаичной мифологии. «Ежегодно над русской словесностью разносится стон, что этой словесности нет в помине. То бурлаки, идущие бечевой и критической массой, заводят свою песнь у баржи, которую они не видят в упор, как брейгелевские слепые. Так мог бы кричать поедаемый тотем или выпавшая из страниц недотыкомка, когда б ее заперли и забыли в бескнижном пустом доме [...] Современникам, это давно замечено, свой- ственно переживание неудачи [...] жалобный стон их понятен. Сегодня и он не звучит, но резонирует в густо набитом пространстве: никого в доме не заперли, не забыли, и вообще дом не пуст, а напротив того, полон книг. Только толку от них – ни малейшего. Никогда еще русская литера- тура не была так обильна, и еще никогда с такой силой не ощущалась ее израсходованность» [Гольдштейн 1997: 7]. Состояние литературы, ее статус, утрата или сохранение мирообра- зующих позиций, гибель или, напротив, рождение нового космоса стано- вится объектом художественной рефлексии писателей, которая вылива- ется в форму нового мифа. Выявление стратегий его создания в контек- сте осмысления кризиса культуры и является целью настоящей статьи, построенной на материале прозы и драматургии писателей «поколения 1990-х» и средней генерации. Русская литература. Исследования ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 106 Отметим, что в процессе мифологизации авторы опираются как на традиционные для периодов потрясений модели (эсхатологический миф), так и на образцы, свойственные национальной литературе в целом (пас- хальный архетип [Есаулов 2004]), а также ищут новые ориентиры и их сочетания. Важно то, что конец времен и возрождение неизменно связываются с состоянием литературы и ее восприятием. Так, в пьесе О. Богаева «Мерт- вые уши, или Новейшая история Туалетной бумаги» признаком конца света становится именно то, что русские классики (забытые современны- ми людьми, выброшенные из библиотеки, оттесненные массовым про- дуктом, потерявшие свои книги, переработанные на туалетную бумагу) покидают этот дольний мир. Финальная сцена пьесы обыгрывает эпизод прощания мастера, Воланда и свиты с Москвой, а также подключаются образы и эпизоды прославленных произведений Пушкина, Гоголя, Тол- стого, Чехова. «Ночь. В квартире темно. Книжные завалы как горный хребет. Темные си- луэты. На вершине стоят крошечные фигурки русских классиков [...] Г о г о л ь . … А однако же, при том, хотя, конечно, можно допустить и то, и другое, и третье, можно даже … Ну да где ж не бывает несообразностей?.. Одна- ко же, как поразмыслишь, во всем, право, есть что-то. Кто что ни говори, а по- добные происшествия бывают на свете, редко, но бывают… Молчание. Т о л с т о й . Спаси тебя Господь. Ч е х о в . Скучная история … П е р в ы й . Господа, пора! Классики исчезают один за другим. Горы книг. [...] Заскрипели буквы. Лопнули шелковые нити. Книги набухают как дрожжевое тесто. Гром. Это не склад боеприпасов – книги разрываются огнем одна за другой. Огонь кружит по комнате. За окном падает черный снег или это типографский работник пошутил с крыши? В пламени скачет медный всадник, шинель размахивает пустыми рукавами, детство–отрочество–юность стоят, прижавшись друг к другу, горящая чайка бьется в окно» [Богаев]. Уход классиков, да еще и в таком узнаваемом апокалиптическом кон- тексте (гром, огонь, тьма, призыв мистического «Первого»), должен, по замыслу автора, восприниматься очень тревожно, поскольку писатели Выпуск XV (2011) ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 107 воплощают ядро культуры и ее духовных хранителей. То место, которое хранитель покинул, обречено (эта мифологема широко представлена в средневековой литературе). Однако моделируется впечатление, что ката- строфа не окончательная. К такой интерпретации подталкивает тот факт, что, по крайней мере, один человек возлюбил и признал классиков, вый- дя из культурной темноты. Причем образ этой героини (могучей физиче- ски, но забитой и непросвещенной женщины Эры) приобретает символи- ческие смыслы времени и России. «Так что потерпите, Русь-матушка», – обращается к ней в одном из эпизодов Гоголь, справедливо разъясняя приютившей классиков женщине, что без них Эра утратит свою иден- тичность. «Без нас вы – не пришей кобыле хвост. Вот возьмут у Вас ко- гда-нибудь паспорт и впишут: “Эра Николаевна русская тире обезьяна”. А в нашей компании – вы почтенная дама. С корнями». Тот факт, что эту просветленную классиками героиню забирают в су- масшедший дом, скорее, не свидетельствует о безысходности ситуации, а остраняет глубину культурного кризиса: современникам кажется безум- ным человек, который начинает жить вечным, а не прагматичными уст- ремлениями. В другой пьесе О. Богаева «Страшный суП» конец света и вовсе отме- няется после того, как прозвучит от современников единственная дос- тойная внимания вечности просьба о творчестве. В контексте исследуемой проблемы обратим внимание даже не на ва- риации эсхатологического мифа и смену модальности, а на то, что высо- кий, судьбоносный статус литературы не подвергается сомнению, заново укрепляется. Фактически, писатель – представитель «поколения 1990-х» не соглашается с печальными прогнозами ученых, по которым литерату- ра отныне утрачивает статус, социальные функции, а новое поколение творцов обречено замкнуться в границах субкультуры, не нужной и не- понятной массовому потребителю [Пелипенко 2005]. В целом можем выделить несколько стратегий мифологизации искус- ства слова, присущих 2000-м годам. Она, с одной стороны, трактуется как механизм гармонизации и восстановления разрушенного потрясе- ниями космоса, то есть с использованием пасхального архетипа. В этом плане выделяется и личностный вектор: искусство слова и творчество интерпретируются как самодостаточная вселенная, содействующая само- Русская литература. Исследования ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 108 стоянию и обновлению человека. С другой стороны – литература в про- вокационном ключе демонизируется, а также проблематизируется, что, от противного, апофатическим путем, содействует утверждению ее судь- боносной роли. Примером реализации первой стратегии может быть проза писателей «поколения 1990-х» Олега Зоберна и Дмитрия Данилова. В «Кунцевской патриархии» и «Тризне по Яну Волкерсу» О. Зоберна объектом описания является поле культуры, ее ядра – литературы как совершенно автоном- ной области, дающей герою внутреннюю свободу и связь с вечным. В первом рассказе «патриархия» – это кунцевская квартира писателя с ее книгами, компьютером, видом за окном. Это плацдарм для выхода в веч- ное: слушания компьютерной записи космического ветра у планеты Ти- тан, рассматривания звездного неба, творчества и связи с предшествен- никами. Правда, эта связь – достаточно сомнительного свойства: герой адаптирует и осовременивает по заказу издательства романы Лидии Чар- ской, популярной в дамской среде рубежа XIX – XX веков и востребо- ванной сейчас. Эта денежная подработка дает свободу и возможность сочинять самому. Но оценивается героем двояко: с одной стороны, как занятие греховное, за которое последует на том свете наказание (то есть литература, причем даже второго плана, трактуется как сакральная сфера, профанное прикосновение к которой чревато отмщением, воздаянием), а с другой – благое дело, способ возвращения, воскрешения забытой писа- тельницы. Рассказ моделируется так, что идеям конца света, смерти кос- моса (что воплощено в музыке окончательной гибели – вое ветра с пла- неты Титан), хаоса (лабиринт интернета) противопоставлена вечность литературы, в которой уютно не только гениям, но и писателям второго ряда. Влияние этого гармонизирующего космоса, его сакрального поля настолько велико, что герою (фактически послушнику, что резонирует с названием рассказа) хватает веры пообещать бессмертие всем живущим, даже самому беспомощному существу (в данном случае – бездомному котенку, попавшемуся у дверей «патриархии»). Эта же идея сакральной нерушимости и гармонии литературы утвер- ждается в «Тризне по Яну Волкерсу». Рассказ о прощании с любимым писателем превращается в переживание прозрения вечности и всепрони- каемости поля литературы. Мифологизация подкрепляется ритуалами. Выпуск XV (2011) ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 109 В данном случае это не только прощание с покойным, но и передача «по- слания Богу» через собрата по перу (автобиографический герой кладет в гроб свою книгу), сама тризна, которая включает наряду с традиционным поминовением еще и вглядывание в окружающий мир в ожидании мис- тического знака. И он следует: в вечернем море, над которым развеяли пепел кремированного писателя, выстраивается череда кораблей. Их «длинный перечень» прочитывается по образцу знаменитых мандель- штамовских строк, намекая на возникший в веках «поезд журавлиный» ушедших гениев – от Гомера до Волкерса. Видимо, эта ассоциация очень важна автору, поэтому он моделирует ее дополнительно. Одному из да- леких суден, чье название разобрать невозможно, герой присваивает имя Мандельштама. Наутро корабли рассеиваются, открывая взору перво- зданную пустоту как бы заново родившегося после смерти одной из сво- их частиц (писателя) космоса, в котором царят море и чайки, столь лю- бимые Яном Волкерсом. Каждый из образов в этих картинах имеет сим- волический смысл, а учитывая традиционные значения символов корабля (переход на новые уровни бытия) и моря (источника жизни, превраще- ния), моделируется семантика возрождения и бессмертия. Знаменательно использование литературного кода. Все это моделирует миф о существо- вании и постоянном возрождении космоса литературы. Схожие установки объединяют прозу Дмитрия Данилова и Владимира Березина. Оба создают произведения с центральным сюжетным ходом путешествия, акцентируя важнейший в русской культуре концепт стран- ничества. В обоих случаях вынужденное или добровольное путешествие является не географическим перемещением, а духовным, экзистенциаль- ным странствием, выявляющим опоры – концепты национальной культу- ры, оформленные в узнаваемые читателем образы классики. В рассказе Д. Данилова «За окном» эти образы складываются в игровой постмодер- нистский коллаж, в котором моделируются загадки, интеллектуальные интриги, активизирующие адресата. «И серое небо, ЛЭП пересекает поле, по проводам со скоростью света бежит электричество, серое небо нависает, и так становится тоскливо и хорошо, что хочется впасть в сентиментальность и бормотать что-то про эти бедные селенья и скудную природу, про велика Россия, а отступать некуда, про не поймет и не оценит гордый взор иноплеменный, про измерение расстояний при помощи про- Русская литература. Исследования ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 110 стого аршина… Но это все, конечно, глупости, совершенно не относящиеся к делу [...] Поля, поля, поля. Поля. И лес. Дома, домики. ЛЭП. И дорога. По дороге, обгоняемый машинами, идет человек. Куда он идет? Куда же он идет?» [Данилов 2011: 430]. Знаменательно, что литературная образность помещена в ряд значи- мых концептов – дом, дорога, поле, лес, странник. Создается картина на- ционального культурного мира, устойчивого, не разрушенного, но акцен- тирующего переходность (контекст дороги, быстрого движения, обгона и последний вопрос моделируют в игровом ключе ассоциации с гоголев- ской тройкой и вопрошанием «Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа»). Общая модальность оптимистическая, сентиментальная, ориентированная на пасхальный архетип. Миф о литературе аккумулиру- ет идеи вечности, возрождения, иррациональной нелогичности, непости- жимости, переходности. В повести Д.Данилова «Черный, зеленый» вынужденные поездки по городкам Московской области (герой – литератор, потерявший работу, вынужден торговать в розницу чаем) превращаются в медитативное кру- жение, углубление духовного опыта (кодируемого образами русской ли- тературы, культуры), что оказывается сродни мистическому ритуалу, ис- правляющему роковую ошибку, запускающему поворот нового круга бы- тия. Схожие интенции наблюдаем в путевом романе Владимира Березина «Дорога на Астапово». Произведение имеет знаковый эпиграф – строки из письма Л. Толстого И. Тургеневу от 26 июля 1881 года о путешествии по глубинке России: «Паломничество мое удалось прекрасно. Я наберу из своей жизни годов пять, которые дам за эти девять дней». Важно, что паломничеством названо не странствие к святым местам, а поездка по стране, видимо, давшая важнейший духовный опыт. Автобиографиче- ский герой романа В. Березина подхватывает эту установку, в ирониче- ском ключе снижая ее пафос и подчеркивая два важных момента. Первый – это значимость странствия для каждого русского писателя, что под- тверждается постановкой своих намерений в контекст литературы и обыгрыванием концепта. Повествователь замечает, что «русского писа- теля хлебом не корми – дай куда-нибудь поехать. Хлебом его и так не Выпуск XV (2011) ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 111 кормят, живет он под забором, ходит во вчерашних носках, а в дороге все эти обстоятельства как-то извинительны. Опять же, Гоголь велел русскому писателю проездиться по России, а глагол этот сродни «проиграться» и «протратиться», не говоря уж о про- чем» [Березин 2010: 9]. В этом контексте логична и обратная связь: пу- тешествие всегда вызывает рассуждения о литературе. Второй момент – это развитие сакрального дискурса в тон эпиграфу, ведь путешествие изначально намечено преобразоваться в паломничест- во к святому месту для тех, для кого литература «наше все» и сохраняет высочайший статус. Странствие соединяет в себе исследовательский мо- мент (развеивание мифов о Толстом, собирание культурной памяти о го- родах и селениях) с мифологизированием. Так, в едином времени мифа о русской литературе «мешаются» «настоящее, прошедшее, давно про- шедшее и прошедшее – давно – совершенное время» [Березин 2010: 16]. Создается «географическо-поэтическое пространство вокруг себя» [Бере- зин 2010: 18]. Выкристаллизовываются черты «географической поэтики» [Березин 2010: 36], в которой особое значение приобретают именно ми- фы, мифологизированные фигуры гениев места. Например, в Калуге на этот статус претендуют трое. Это местный святой – блаженный Лаврен- тий, скрывавшийся большую часть жизни в «своей норе», но вышедший, по легенде, на помощь князю в бою против басурман и спасший город, положив врагов своим волшебным топориком, порубив их, как капусту. Это и легендарный ссыльный Шамиль. Наконец, загадочный, связанный с иными мирами Циолковский: «Мистика царит в этом городе, как ни отмахивайся от нее топором Лаврентий. Главный человек – это мистик Циолковский. Человек с шаром, которому судьба вложила в руки косми- ческое яйцо» [Березин 2010: 40]. И сами участники путешествия – Архи- тектор, Краевед, Директор музея и автобиографический герой – писатель – выступают в роли жрецов «географической поэтики». Их поступки (по- пытки понять, объяснить культурное своеобразие) приравниваются к ма- гическим действиям, речь – общению посвященных, алхимиков. Они вскрывают тот общекультурный контекст, в который органично входит миф о Толстом. «– Ампирный гриф строения с помощью ренессансной реплики попал в под- корку к Дону, – сказал он важно. Русская литература. Исследования ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 112 Я нервно закурил. Друзья мои снова забормотали у меня над ухом: – Движение на полдень. – Дырка с юга. Это были тайные разговоры алхимиков. Архитектор с Краеведом просто за- местили споры о противостоянии Меркурия Венере спорами о меридианах и параллелях. Север приближался к югу, восток с западом [...] Образы, зеркальные соответствия, диагональные отражения – все это чередовалось в их речи, как алхимические операции над веществами и сущностями. Директор музея не от- ставал и добавлял исторических обстоятельств в этот котел – так же, как сыплет фигура в мантии и островерхом колпаке тертый в ступке корень мандрагоры в волшебное варево [...] Они были как исторические волшебники, отменяющие и подкручивающие время. Это был стилистический коктейль, где был Толстой, но не было Толстого, все бурлило и смешивалось» [Березин 2010: 45-46]. Подобное «алхимическое» отношение к Толстому получает дополни- тельное оправдание в том, что сам классик рассматривается как творец мифов, в первую очередь, исторических, как создатель самодостаточных миров. «И художественный образ, расширяясь, увеличиваясь в объемах, как сказочный великан, подмял под себя жалкие вопли историков» [Бере- зин 2010: 23]. Толстовское мифотворчество в «Войне и мире» трактуется как результат мистического путешествия в прошлое (чем, в определен- ной мере, занимается и повествователь, совершая паломничество в Аста- пово). Несоответствия мифа, созданного в «Войне и мире», конкретным историческим документам и альтернативным трактовкам исторических фигур, по мнению повествователя, ничего не меняют в восприятии чита- теля. Мысль о миросозидающей силе литературы оформляется и пафос- но, и иронически, в частности, в замечании о том, что нынешний не очень просвещенный читатель будет черпать сведения о Крымской войне не из исторических книг, а из романов Б. Акунина. Еще одно оправдание демифологизации и ремифологизации Толстого, а в его лице и литературы в целом, имеет личностный характер, обуслов- лено особой мистической связью повествователя с классикой. Примером может служить эпизод, совмещающий признаки жанра видения, аллюзии на пророческий сон из «Анны Карениной», «Сон» Лермонтова, «Медный всадник» Пушкина, «Войну и мир», мотив проникновения в чужие сны из романов Милорада Павича, а также элементы метапрозы и черты ме- Выпуск XV (2011) ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 113 дитации (как и в прозе Д. Данилова, О. Зоберна, А. Иличевского и других писателей «поколения 1990-х»). «Внутренность автобуса время от времени освещается светом встречных ав- томобилей, а за окном стоит собачье-волчья пора. И отчего я слоняюсь по стране – не знаю того я. Не знаю я, ничего не знаю, не знаю… Внезапно я вижу сон, который приходил ко мне в детстве. Я лежу на своей кровати и откуда-то понимаю, что должен быть один в доме. Однако, поворачивая голову, вижу в лунном свете бородатого старика, сидя- щего за столом. Старик одет в армяк, подпоясанный веревкой, а на столе лежат кипы бумаг. Он пишет что-то, внезапно поднимает лицо и строго смотрит прямо мне в глаза. Весь он серебряный, с серебряной бородой и с серебряными морщинами на от- крытом лбу. Сейчас, думаю я, повернется обратно к своим бумагам и напишет там про меня. Он напишет про меня роман, где я, эпизодический герой, буду затоптан лошадьми на Бородинском поле. Этот немедный всадник знает про ме- ня, никчемного беглеца по чужим улицам, все. Я просыпаюсь» [Березин 2010: 20-21]. Далее сон переадресовывается другому герою – вымышленному пер- сонажу романа самого Березина – женщине, с которой в своих фантазиях влюбленный повествователь странствует по литературным маршрутам. Широкие интертекстуальные связи и свободная переадресация сна усиливают семантику общности, единства и всепроникаемости поля культуры, подчеркивают мифологическую слитность и бриколажную со- причастность этой целостности каждого персонажа. Собственно, утвер- ждению этой идеи служит все произведение. Мифологизации служит и то, что само странствие к месту смерти и могиле Толстого интерпретируется как ритуальное действие. Мистиче- ский характер происходящего вызывает трепет и опасение за собствен- ную жизнь, ощущение опасности быть наказанным за прикосновение к роковой стороне сакрального. «День за днем я свыкался с этим последним путешествием Толстого, и не- уютно мне было от приближающейся смерти этого человека [...] Мы въехали в Астапово, как больной на своей каталке в операционную, – полные тревожных ожиданий. [...] Тут все просто – если станешь шаг за шагом повторять чужой смертный путь, то немудрено в итоге самому отдать концы» [Березин 2010: 51]. Русская литература. Исследования ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 114 Однако путь к гибели также ритуально прерывается и трансформиру- ется благодаря действию, имеющему мифологические подтексты. «Ал- химики» (сам писатель, Архитектор, Краевед, Директор музея) продол- жают маршрут от рокового Астапово до тех мест, куда стремился доб- раться Толстой в своем последнем странствии: Астапово – Ротенбург – Лебедянь – Елец. А кроме того, закольцовывают путешествие возвраще- нием в Ясную Поляну. Это ритуальное действие запускает механизм об- новления космоса, воскресения. Как отмечает повествователь, преодо- левший роковую черту Астапова, «жизнь казалась лишенной какого-то тяжелого гнета. Путешествие нас как бы отпускало, и я начинал верить, что после смерти Толстого ожидало некое светлое воскресение» [Березин 2010: 57]. Таким образом, автор опирается на пасхальный архетип. Знаменательные совпадения – в «Страшном суПе» О. Богаева, «Чер- ном, зеленом» Д. Данилова, «Дороге на Астапово» В. Березина герои со- вершают некое ритуальное действие, спасающее от конца света, заводя- щее часы (наиболее распространенный символ) нового космоса. Персо- наж пьесы просит о творчестве, странник в повести Д. Данилова, объехав несколько раз по часовой стрелке Московскую область и помедитировав над пейзажами и литературой, также заводит остановившийся механизм; а в романе Березина продление пути после смертной черты и возвраще- ние к дому обеспечивает единение национального космоса, финальный снег символизирует очищение и новый виток времени. Символический смысл можно усмотреть и в финальной сцене дружного вытаскивания путешественниками своей машины из кювета, особенно в контексте сим- волики дороги, аллюзий на гоголевскую тройку и другие тексты литера- туры путешествий, авторских отступлений о связи русской литературы с темой странствия и сакральных значений образов железной дороги, па- ровоза и др. Все это свидетельствует об отходе от трагических эсхатоло- гических трактовок, характерных для литературы 1990-х, и обращении к пасхальному архетипу в интерпретации современности и литературы. Следующая стратегия мифологизации литературы связана с постмо- дернистскими провокациями и заключается в проблематизации и демо- низации искусства слова. Так, например, в новой пьесе К. Драгунской со знаковым названием «Истребление» внешний конфликт разворачивается между наивными, Выпуск XV (2011) ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 115 темными детскими душами школьников и жестокой действительностью, представленной совершенно кошмарным, роковым и мистическим явле- нием – ЕГЭ (единым государственным экзаменом). Сдача экзамена пре- вращается в чрезвычайно опасное для обеих сторон конфликта (вторая – это академик, придумавший экзамен, штатный детский психолог, то есть властный дискурс) испытание, инициацию, провоцирующую жертвы, нынешние и будущие бои. Старшеклассники жалеют малышей и себя: «Им тоже ЕГЭ предстоит», «И нам всем тоже ЕГЭ предстоит…» [Дра- гунская 2010: 48]. Некий легендарный герой-школьник, попытавшийся по образцу пионера-героя советской литературы уничтожить врагов – экзаменаторов, но схваченный, дает младшим завет отомстить за всех и т.п. Наиболее страшный в ЕГЭ становится литература, а в центре про- граммы, как минотавр в лабиринте, совершенно темный и непонятный детям Пастернак: «В и т я . [...] ЕГЭ [...] А оно знаете какое страшное… Там Пастернак… К а т я (пытается вызубрить то стихи, то критику). Мело-мело по всей земле, во все пределы… / Во все пределы… Тьфу, блин, бляха… “У стихов Пас- тернака есть свойство западать в душу, затериваясь где-то в уголках памяти, восхищаясь и радуя…”» [Драгунская 2010: 48]. Зазубривание стихов поэта (дети читают их, как сказано в ремарке, «плохо и бессмысленно», особенно раннюю лирику, построенную на да- леких ассоциациях). А также «критики» ассоциируется со зловещим ри- туалом, без которого невозможно прохождение инициации, сдача ЕГЭ. Обыгрывая пастернаковский принцип далеких ассоциаций, автор пока- зывает, как непонятные стихи рождают у детей неожиданные и контра- стные контексту комментарии, усиливающие семантику гибели, жертвы. Например, Катя зазубривает явно темные для нее строки: «Я клавишей стаю кормил с руки / Под хлопанье крыльев, плеск и клекот. / Я вытянул руки, я встал на носки, / Рукав завернулся, ночь терлась о локоть. [...] И ночь полоскалась в гортанях запруд, / Казалось, покамест птенец не накормлен, / И самки скорей умертвят, чем умрут / Рулады в крикливом, искривленном горле». Эти строки рождают воспоминание (по цепочке ассоциаций птенец – самки – умерщвление, смерть, горло, гортань, ис- кривленность) о бедной девочке Снежане, которая уже сшила выпускное платье, в нем красовалась под стаей голубей, но показаться на балу в нем Русская литература. Исследования ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 116 не успела, так как не сдала ЕГЭ и, не вытерпев стыда перед родителями (видимо, тех самых «самок», которые «скорей умертвят»), повесилась. Пример этой жертвы инициации в целом и Пастернака в частности пуга- ет школьников и постоянно всплывает в разговорах. Время от времени зубрежка прерывается рассказами о страшном «ПАС! ТЕР! НА! КЕ!!!», ужасе позора, ведь не сдать ЕГЭ («Это же вообще как у тебя СПИД!!!» [Драгунская 2010: 47]), сетованиями на то, что Пастернака, как сказоч- ную злую силу, невозможно обойти. В этом отношении показателен раз- говор с добрым (и безумным, этот мотив окрашивает большинство обра- зов) преподавателем ОБЖ, он может мыслиться как сказочный помощ- ник, оказавшийся, тем не менее, не способным дать спасительный совет. «Дядя Володя, вы читали Пастернака? А он говорит: “Да расстреляли бы его тогда, и дело бы с концом”. Ага, с концом. Еще больше бы задавали. Наизусть… С расстрелянными еще хуже лезут, всегда наизусть учить заставляют. Про жирафа этот, как его… Вообще… Снежанка все жалова- лась…» [Драгунская 2010: 118-119]. На первый взгляд, литература выступает в качестве властного дискур- са, с которым автор в постмодернистском ключе борется. Но на самом деле, внимание акцентируется на другом – на подменах. Понимание под- меняется зубрежкой, преподавание – запугиванием, традиционно акцен- тировавшийся гуманистический пафос литературы – сомнительными экспериментами составителей программ их идеологическими и конъюнк- турными соображениями, перманентным реформированием. Трепетное отношение к искусству слова как к сакральной области замещается де- монизацией и профанным практицизмом. В результате создается абсурд- ная ситуация полного отчуждения от литературы. Формируется внутренний конфликт между идеалами, нормами и со- временным тотальным бескультурьем. Автор трижды варьирует его реа- лизацию. Первый раз это происходит, когда психологу не удается детей (агрессивно настроенных против сочинителей ЕГЭ, желающих еще раз попытаться уничтожить академика Кузмичева) убедить в том, что уби- вать нельзя. Более того, у психолога не находится и для себя аргументов в пользу библейской заповеди, что заставляет его вернуться к угрозам, а детей, в свою очередь, обратиться от первоначально интересной дискус- сии к зубрежке Пастернака. Отметим параллельно, что интрига испыта- Выпуск XV (2011) ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 117 ния библейских заповедей некультурным сознанием молодого «дикаря», к тому же настроенного апокалиптически, является двигателем действия во многих пьесах писателей молодого поколения («Кислород» И. Выры- паева, «Собиратель пуль» Ю. Клавдиева, «Пластилин» В. Сигарева и др.). То есть ставится общие глобальные проблемы культурного кризиса, пе- реходного мировосприятия, выходящие за рамки обсуждения литературы и ее мифологизации. «П с и х о а н а л и т и к . Убийство – это страшный грех, за который рас- плачиваться будешь не только ты, но и твои дети и внуки. В и т я . Ну и что? Да какие внуки? В 2012 году конец света обещали… П с и х о а н а л и т и к . Это нарочно приспешники дьявола распускают слухи [...] Вот академик Кузьмичев мог бы, между прочим, вас в тюрьму поса- дить. В и т я и К а т я . Ну и что? Ему бы наши родители потом так влепили [...] П с и х о а н а л и т и к . Мстить нельзя [...] человек, которому мстят [...] сам становится жертвой, вызывает сочувствие. К а т я . Ну и что? П с и х о а н а л и т и к . [...] Это будет замкнутый круг зла… А если ты его простишь, то враг [...] зауважает тебя… В и т я . Ну и что? На фига мне, чтобы он меня уважал, если он враг. П с и х о а н а л и т и к . [...] Он имеет шанс исправиться, он открыт для но- вой жизни… Дети скучно смотрят на него. П с и х о а н а л и т и к . Думаете, в моей жизни все было гладко? Но я по- каялся. И теперь к прошлому для меня возврата нет. В и т я и К а т я (с жадным интересом, оживляясь). А что вы делали? Убили кого-нибудь, да? [...] К а т я (с искренним страданием, желая понять то, что никак не вмещает- ся в ее голову). Сергей Борисович, я прослушала, а почему убивать-то нельзя? П с и х о а н а л и т и к (тихим ледяным голосом, перерастающим в исте- рику). Да потому, что двойку поставят, в милицию заберут, гулять не пустят, денег на мороженое не дадут, МРЗ отберут, компьютер новый не купят, генный мусор ты, поняла или нет, вошь тупоголовая?! Или, может, у того, кого убила, дядя – генеральный прокурор!!! В и т я и К а т я . Ну и что? П с и х о а н а л и т и к (вдруг) Действительно – ну и что? Вот я возьму сей- час и поубиваю вас тут на хер! А что? Что? Что? (орет, бесится). Русская литература. Исследования ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 118 В и т я . А еще он велел полюбить Пастернака» [Драгунская 2010: 122-123]. Возврат к Пастернаку и последовавшее хоровое заучивание его непо- нятных детям строк напоминают некое зловещее ритуальное действие и акцентируют внимание на невозможности вырваться из заколдованного круга, выйти из плоскости повторяющихся ошибок без волшебного по- мощника. Видимо, в качестве такого представляется утерянный в про- грамме и «критике» сакральный дух литературы. Без этого же вырисовы- ваются пугающие и гротескные перспективы культурного исчезновения, «истребления», переданные остраняющих детским пересказом взрослых «оптимистических» прогнозов. «К а т я . А вот мой папа говорит, не надо бомбу бросать. И на академика на- падать тоже… Говорит, скоро ЕГЭ вообще отменят. И школы тоже. Не будет школ. Будут только курсы обходчиков газопроводов. Обязательные, для всех. Потому что у нас в стране много газа, и надо чтобы кто-то все время следил, а то другие украдут наш газ через дырочку… А зачем обходчику газопровода Пас- тернак? Или Пушкин там? Папа у меня оптимист, всегда с надеждой смотрит в будуЮщее» [Драгунская 2010: 124]. Острые проявления конфликта между нормой и тотальным бескуль- турьем варьируются еще несколько раз. Например, когда изгнанный из зала за шуршание и разговоры по мобильному персонаж – зритель- «чудило» – возвращается во время спектакля с дружками, чтобы доказать актерам и залу свой авторитет, то есть реалии бандитской повседневно- сти врываются в храм искусства, ставя под сомнение его статус и демон- стрируя степень культурной деградации общества. Кроме того, актеры, вместо того чтобы поддержать высокую атмосферу театра, патетику фи- нала, создать эффект катарсиса, выходят из ролей, начинают дразнить зрителей и попрекать сытые «рожи», «электорат» голодающими детьми Африки, все бросают и сбегают на подработки. То есть актеры ударяются в политическую демагогию и хамство, создавая невозможный для храма искусства дискурс. Наконец, актеры «подсадки», изображающие зрите- лей, провоцируют обсуждение финального скандала, выдавая негодова- нием свою ограниченность и истинное отношение к театру и, следова- тельно, культуре в целом (кто-то собирался пересидеть в тепле время до поезда и теперь не доволен сворачиванием спектакля, кто-то собирался развлечься, «поржать», а его разочаровали; некоторые хотели посещени- ем храма искусства подтвердить свой культурный статус и пытаются Выпуск XV (2011) ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 119 реализовать и сейчас в наивных репликах о том, что бывают и хорошие учителя и не надо расстраиваться и усугублять). Желая быть понятой, автор оставляет пламенное послесловие, объясняя свое постмодернист- ское юродствование необходимостью привести в чувство, пробудить культурно оглохшего и ослепшего зрителя. «И все актеры, кто еще оста- вался, уходят. Зрители, таим образом, могут оставаться и перетирать дальше. Обожравшиеся, пресыщенные, не готовые к размышлению, при- ходящие в театр только чтобы “поржать”, зрители должны подвергнуться настоящему издевательству. Ненависть и издевательство – вот подлин- ные проявления нашей любви к зрителям, нашей художнической заботы о них» [Драгунская 2010: 125]. То есть пьеса, в традициях русской классики, является «горьким ле- карством» (как определены такие явления в предисловии к «Герою наше- го времени»). В свою очередь, апофатическое, юродствующее издева- тельство над литературой становится способом актуализации искусства слова, его проблематизации, частью мифа о спасительной функции ис- кусства, ведь без него (Пастернака «или Пушкина там») все рискуют стать «обходчиками газопроводов» (или «русской… обезьяной», как в пьесе О. Богаева «Мертвые уши, или Новейшая история туалетной бума- ги»). Используется традиция постмодернистских «Прогулок с Пушки- ным» Абрама Терца. Однако в романе демифологизация Пушкина связа- на с утверждением внутренней свободы, с протестными интенциями рус- ского постмодернизма, его намерениями расшатать стереотипы воспри- ятия искусства, классики. В «Истреблении» происходит демифологиза- ция и ремифологизация Пастернака. Очевидным является то, что К. Дра- гунская не стремится дискредитировать поэта (о чем свидетельствует тот факт, что он ставится в один ряд с Пушкиным, и оба скоро могут «не пригодиться»). Названные процессы обусловлены стремлением писа- тельницы заострить современный культурный кризис, показанный сквозь призму манипулирования литературой и образованием, показать пагуб- ность перманентного экспериментирования (в программу вводятся непо- нятные для детей произведения, конъюнктурная «критика», и все это не расшифровывается учителем-словесником). К. Драгунская демонстриру- ет разрыв коммуникации между литературой и читателем (зрителем), а также неисполнение искусством слова своих извечных функций форми- Русская литература. Исследования ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 120 рования гуманистической, философской картины мира. Дидактический пафос пьесы, формирование суперидеи – восстановления культурной среды, традиций – существенно отличает пьесу от установок раннего русского постмодернизма. Цели у А. Терца и К. Драгунской разные, но схожим является использование юродствования и подтверждение высо- кого статуса литературы, поскольку оба писателя, стремясь расшевелить адресата, прикасались тому, что, видимо, все еще остается самым доро- гим и сакральным – к «нашему всему» – литературе, классике. Если в пьесе К. Драгунской мифологизация содействует выявлению поломок современного культурного космоса, чреватых его исчезновени- ем, то в произведениях «поколения 1990-х» это явление приобретает иную функцию, также связанную с переходным художественным мыш- лением. Это функция творческой самоидентификации, освобождения от всепоглощающего влияния классики, утверждения своей новизны. Про- демонстрирует названную особенность на материале рассказа Д. Быкова «Экзорцист-2006». В нем классика демонизируется, но не в нигилистиче- ском авангардном ключе, а в мягком постмодернистском. Поле литерату- ры моделируется как безграничное, всеобъемлющее и очень контрастное, в нем находят свое место разные (но отнюдь не уравненные) явления, элитарное и массовое, китчевое. Проблема заключается в том, чтобы войти в него со своим самостоятельным голосом. И эта проблема, дейст- вительно, становится центральной, мистической и «медицинской» одно- временно для группы героев. Все они – писатели и все одержимы «духа- ми», то есть в них вселились художественные миры известных художни- ков слова, что приводит к несамостоятельности, подражательности, ко- мичным графоманским стилизациям, похожим на любовно-издеватель- ские пародии на классиков. Эту болезнь вторичности лечит экзорцист- литературовед Колесников, применяя одно и то же специфическое лекар- ство: он «вычитывает» пациента (или бесноватого), подбирая литератур- ный материал, резко контрастирующий стилистике духа. Духу становит- ся невыносимо, и он покидает тело жертвы, что сопровождается виде- ниями и обонятельными знаками, отражающими символический код про- изведений классика. Например, дух аристократичного эстета Набокова не выдерживает вычитки «деревенщиками» и в ужасе и отвращении поки- Выпуск XV (2011) ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 121 дает тело подражателя (в данном случае это длинноволосый молодой че- ловек с пренебрежительным выражением лица): «[...] “Хмыкал да гыкал Федор, а вокруг духмяно возрастали горькие сибир- ские травы…” При этих словах руки длинноволосого беспокойно задвигались [...] Длинно- волосый открыл рот. В воздухе запахло хорошим парфюмом и альпийским ме- дом. Внезапно пациент закашлялся, и изо рта у него вылетела небольшая серая бабочка [...] покружилась над длинноволосым, словно изумляясь, как могла вы- брать такое непрезентабельное жилище, и вылетела в [...] железную дверь. [...] – А что такая маленькая? [...] – Раз на раз не приходится. [...] По таланту [...], по таланту. Из Виктора Еро- феева в свое время вообще мушка вылетела, типа дрозофилы… А как благода- рил! [...] Набоков вообще хорошо изгоняется деревенщиками, – доверительно пояснил Колесников. – Это дух покладистый, невредный… Вот с самими дере- венщиками труднее. Давеча одного два часа Сартром отчитывал – ну и хлынуло же из него потом, правду сказать! Конским навозом три дня пахло, а в сочетании с елеем это, знаете, то еще амбре…» [Быков 2011: 161]. Заметим, что интересен сам отбор сильных «духов», подчиняющих себе современных писателей. В основном это «весь Серебряный век» [Быков 2011: 164]. Среди наиболее влиятельных выделяются такие. Это Цветаева и Ахматова (их демонические поэтические сущности терзают женщин-поэтесс и уживаются с влиянием Блока, изгоняются только при- митивными и полу приличными частушками). Очень опасным признает- ся «библиотекарь чертов», в котором угадывается Х.-Л. Борхес. Он изго- няется литературным китчем, при покидании тела оставляет запах «плес- невого гриба», видимо так автор обозначает знаменитую ризому, а сам визуализируется в образе книжного червя, выползающего из лабиринта. Встречается, по признанию экзорциста, и Маяковской, но не «чистый», а в неожиданном симбиозе с Летовым и панк-роком; излечивается такое влияние Вертинским (а Гребенщиков – Шевчуком и официозными эст- радными песнями в исполнении Кобзона). Властвует и «дух древний и сильный», нашедший одно из своих воплощений в поэзии Баркова, изго- няется тяжело с помощью патриотической лирики и «производственной» литературы. Чрезвычайно устойчивым и самым авторитетным из совре- менников оказался дух Бродского, покоривший главного героя, как и многих других, по признанию экзорциста. Битва с этим демоном стано- Русская литература. Исследования ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 122 вится в произведении кульминацией литературной игры. Всесильный дух отбивает экзорцистские атаки, находя реплики и «рифмы» в диалоге с другими писателями, причем как классиками (Фетом), так и современ- ными авторами. «Универсальный, черт», – комментируют герои. Оконча- тельно сдается дух только под пионерским напором стихов Агнии Бато, абсолютно чуждым его эстетике и мировосприятию: « – Драмкружок, кружок по фото А мне еще и петь охота! А что болтунья Лида, мол, Это Вовка выдумал. А болтать-то мне когда? Мне болтать-то некогда! Коркин на миг потерял сознание. Он очнулся от резкого и сложного запаха, сочетающего в себе крепкий табачный перегар, послевкусие граппы и гнилье прилива. Пахнуло каменной сыростью и тухлой водой канала. Послышался осенний крик ястреба, картавое тявканье чаек, и сноп искр вырвался из коркин- ского рта. Блаженное опустошение овладело поэтом [...] Демон с шумом ввин- тился в потолок, слегка опалив известку, и запахи пропали» [Быков 2011: 170]. Отметим, что описания «духов», а также порождаемых в под их влия- нием текстов «бесноватых» представляют собой интересные авторские интерпретации художественного мира классиков, отражают характерную символику, мотивный код, биографические факты и личностные при- страстия (например, «демонизм» поэтов серебряного века, набоковские бабочки или венецианские детали в образе духа Бродского). Одновре- менно моделируются интеллектуальные загадки: экорцист для вычитки использует анонимные строки, авторство которых читатель угадывает самостоятельно и имеет возможность подобрать другие лекарства от бо- лезни подражательности по контрасту со стилистикой изгоняемого духа. Интересно, что в этом постмодернистском рассказе, создающем свою модель интертекстуального поля литературы, нарушается постмодерни- стский релятивизм и выстраивается иерархия авторитетов. На вершине оказываются писатели Серебряного века и во многом наследовавший им Бродский, где-то посередине фронтовое поколение – Б. Слуцкий, а у подножья – конъюнктурные авторы, китч (например, псевдодеревенщи- ки, осмеянные еще Ильфом и Петровым) и некоторые современники, пустые и несамостоятельные (с точки зрения автора), причем, несмотря Выпуск XV (2011) ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 123 на декларируемую оригинальность. К таковым, например, причислены Виктор Ерофеев и Владимир Сорокин. Последний, прославленный аван- гардными опытами постмодернист, на самом деле, представляет собой перевернутого соцреалиста Петра Павленко. Изгнание духов в случае подобной внутренней пустоты считается опасным, ведь, например, у того же Сорокина «ничего не останется, у него сил не хватит своими ногами уйти» [Быков 2011: 163]. Безусловно, в рассказе Д. Быкова демонизация классики является ее признанием, стилизации имеют характер соревнования и углубляют тра- дицию. Литература трактуется как самодостаточный космос, отнюдь не собирающийся умирать, напротив, властный, широкий, вмещающий кон- трастное разнообразие, космос упорядоченный, иерархически структури- рованный. А каждый входящий в поле художественной словесности име- ет возможность создать свой полноправный мир, «другую сказку», как обозначает автор будущее освободившегося от чужого влияния поэта. В результате исследования приходим к таким выводам. Мифологиза- ция литературы утверждает высокий статус искусства слова, выдвигает его критерием оценки современного культурного кризиса и путей выхода из него. Стратегии мифологизации разнообразны, в качестве доминант в 2000- е выступают следующие. Во-первых, искусство трактуется как воплоще- ние вечности, контрастное социальному хаосу и культурной деградации; как механизм гармонизации космоса, его спасения и личностного само- стояния. Во-вторых, литература проблематизируется, изображается как сложное сакральное явление, склонное к превращениям, суть и функции феномена пересматриваются в условиях культурных потрясений, миф о гармоническом космосе переворачивается, в частности, высвечивается властный дискурс, утрата коммуникации с душой читателя, обособление литературы и реальности. В-третьих, литература в апофатическом ключе демонизируется. Во всех случаях, в противовес концепциям ученых об утрате литера- турой статуса, писатели утверждают судьбоносную роль искусства слова, подтверждают литературоцентричность русской культуры. Мифологизируется как искусство слова в целом, так и отдельные фи- гуры писателей, причем в ряд авторитетных классиков включаются и ху- Русская литература. Исследования ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 124 дожники слова ХХ века (Ахматова, Цветаева, Маяковский, Пастернак, Набоков, Бродский, Ян Волкерс, а также второй ряд литературного кос- моса – Л. Чарская, Б. Слуцкий). Все они вписаны в иерархическую сис- тему, отличающуюся разнообразием, контрастными полюсами, всеобъ- емлющим характером. Это свидетельствует о подведении литературных итогов столетия и утверждении жизнеспособности литературного космо- са. Классики – «духи» литературы – выступают критериями оценки со- временного состояния культуры. В прозе поколения «поколения 1990-х» мифологизация связана также с поиском культурной идентичности, освобождением от влияния автори- тетов и решением характерной для переходного времени проблемы «ста- рины» и «новизны». В 2000-е общая модальность мифологизирования (в отличие от 1990- х) оптимистическая. Эсхатологический миф сменяется пасхальным архе- типом, ритуалами преодоления смерти, завода часов нового времени. Все это отражает смену фаз культурного кризиса: от разрушительной – к творческой, креативной. ЛИТЕРАТУРА 1. Березин В. Дорога на Астапово // Новый мир. – 2010. – №11. 2. Быков Д. Экзорцист-2006 // Быков Д. Прощай, кукушка: Рассказы. – М.: ПРОЗАиК, 2011. – 272 с. 3. Богаев О. Мертвые уши или Новейшая история туалетной бумаги // http:///www.library.ru/3/reflaction/literature/bogaev.php 4. Борев Ю.Б. Литература и литературная теория ХХ в. Перспективы нового столетия // Теоретико-литературные итоги ХХ века. Т.1. Литературное произве- дение и художественный процесс / Редкол. Ю.Б. Борев (отв. ред.), С.Г. Бочаров, И.П. Ильин и др. – М., Наука, 2003. – С. 6-48. 5. Гольдштейн А. Расставание с Нарциссом. Опыты поминальной риторики. – М.: Новое литературное обозрение, 1997. – 445 с. 6. Данилов Д. За окном // Десятка: антология современной русской прозы. – М.: ООО «Ад Маргинем Пресс», 2011. – С. 428-430. 7. Драгунская К. Истребление // Новый мир. – 2010. – №12. 8. Есаулов И.А. Пасхальность русской словесности. – М.: Кругъ, 2004. – 560 с. http:///www.library.ru/3/reflaction/literature/bogaev.php Выпуск XV (2011) ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 125 9. Исупов К.Г. Мифологические и культурные архетипы преемства в истори- ческой тяжбе поколений // Поколение в социокультурном контексте ХХ века / Отв. ред. Н.А. Хренов. – М.: Наука, 2005. – С. 137-182. 10. Мережинская А.Ю. Художественная парадигма переходной культурной эпохи. Русская проза 80–90-х годов ХХ века: Монография. – К.: ИПЦ «Киевский университет», 2001. – 433 с. 11. Мережинская А.Ю. Своеобразие мифологизирования в произведениях русских писателей «поколения 1990-х» // Біблія і культура: Науково- теоретичний журнал. Випуск 14 / За ред. А.Є. Нямцу. – Чернівці: Чернівецький нац. університет, 2010. – С. 141-149. 12. Нефагина Г.Л. Русская проза конца ХХ в.: Учебное пособие. – М.: Флин- та, Наука, 2005. – 320 с. 13. Нямцу А.Е. Миф. Легенда. Литература (теоретические аспекты функцио- нирования): Монография. – Черновцы: Рута, 2007. – 520 с. 14. Панченко А.М. Русская культура в канун петровских реформ. – Л.: Наука (ЛО), 1984. – 205. 15. Пелипенко А.А. Динамика эстетической компоненты в поколениях рубежа ХХ–XXI вв. // Поколения в социокультурном контексте ХХ века / Отв. ред. Н.А. Хренов. – М.: Наука, 2005. – С. 300-319. 16. Хренов Н.А. Культура в эпоху социального хаоса. – М.: Едиториал УРСС, 2002. – 448 с. 17. Черная Л.А. Русская культура переходного периода от средневековья к новому времени. Философско-антропологический анализ русской культуры XVII – первой половины XVIII века. – М., 1999. УДК 821.512.154 Н.В. БЕЛЯЕВА (Киев) ПОЭТИКА ЭПИЧЕСКИХ ФОРМ ПОВЕСТВОВАНИЯ В ТВОРЧЕСТВЕ ЧИНГИЗА АЙТМАТОВА Анотація. Бєляєва Н.В. Поетика епічних форм оповіді у творчості Чингіза Айтматова. Повісті Ч.Айтматова раннього періоду («Джаміля», «Прощавай, Гульсари!») жанрово моделюються притчею, що так само функціонує у якості вставного жа-

Стратегии мифологизации литературы в русской прозе и драматургии 2000-х гг.

Institution

Similar Items