Знаковый код и стратегии мифологизации в романах Ильи Бояшова

В статье на материале шести романов писателя рассматриваются мифологический код, стратегии интерпретации традиционных структур: их постмодернистское обыгрывание, испытание, модификация, гротескное переплетение. Демонстрируется отражение в авторском мифе переходного художественного мышления, стремлен...

Ausführliche Beschreibung

Gespeichert in:

Bibliographische Detailangaben
Datum:	2013
1. Verfasser:	Мережинская, А.Ю.
Format:	Artikel
Sprache:	Russian
Veröffentlicht:	Інститут літератури ім. Т.Г. Шевченка НАН України 2013
Schriftenreihe:	Русская литература. Исследования
Schlagworte:	Научная рецепция и художественная интерпретация классики
Online Zugang:	http://dspace.nbuv.gov.ua/handle/123456789/105497
Tags:	Tag hinzufügen Keine Tags, Fügen Sie den ersten Tag hinzu!
Назва журналу:	Digital Library of Periodicals of National Academy of Sciences of Ukraine
Zitieren:	Знаковый код и стратегии мифологизации в романах Ильи Бояшова / А.Ю. Мережинская // Русская литература. Исследования: Сб. науч. тр. — 2013. — Вип. XVII. — С. 4-23. — Бібліогр.: 12 назв. — рос.

Institution

Digital Library of Periodicals of National Academy of Sciences of Ukraine

id	irk-123456789-105497
record_format	dspace
spelling	irk-123456789-1054972016-08-14T03:02:36Z Знаковый код и стратегии мифологизации в романах Ильи Бояшова Мережинская, А.Ю. Научная рецепция и художественная интерпретация классики В статье на материале шести романов писателя рассматриваются мифологический код, стратегии интерпретации традиционных структур: их постмодернистское обыгрывание, испытание, модификация, гротескное переплетение. Демонстрируется отражение в авторском мифе переходного художественного мышления, стремления к преодолению культурного кризиса и поискам суперцели существования. У статті на матеріалі шести романів письменника розглядається міфологічний код, стратегії інтерпретації традиційних структур: їх постмодерне обігравання, випробування, гротескне переплетіння. Демонструється відображення в авторському міфі історії перехідного художнього мислення, інтенції на здолання культурної кризи, пошук суперцілі існування. This article on the basis of six novels written by the author investigates the mythological code and the interpretation strategy of the traditional structures as well as their postmodern usage, testing, modification and the grotesque interweaving. It shows the reflection of the transitive imaginative thinking in the author’s myth alo 2013 Article Знаковый код и стратегии мифологизации в романах Ильи Бояшова / А.Ю. Мережинская // Русская литература. Исследования: Сб. науч. тр. — 2013. — Вип. XVII. — С. 4-23. — Бібліогр.: 12 назв. — рос. XXXX-0092 http://dspace.nbuv.gov.ua/handle/123456789/105497 82–343:821.161.1–31 Бояшов ru Русская литература. Исследования Інститут літератури ім. Т.Г. Шевченка НАН України
institution	Digital Library of Periodicals of National Academy of Sciences of Ukraine
collection	DSpace DC
language	Russian
topic	Научная рецепция и художественная интерпретация классики Научная рецепция и художественная интерпретация классики
spellingShingle	Научная рецепция и художественная интерпретация классики Научная рецепция и художественная интерпретация классики Мережинская, А.Ю. Знаковый код и стратегии мифологизации в романах Ильи Бояшова Русская литература. Исследования
description	В статье на материале шести романов писателя рассматриваются мифологический код, стратегии интерпретации традиционных структур: их постмодернистское обыгрывание, испытание, модификация, гротескное переплетение. Демонстрируется отражение в авторском мифе переходного художественного мышления, стремления к преодолению культурного кризиса и поискам суперцели существования.
format	Article
author	Мережинская, А.Ю.
author_facet	Мережинская, А.Ю.
author_sort	Мережинская, А.Ю.
title	Знаковый код и стратегии мифологизации в романах Ильи Бояшова
title_short	Знаковый код и стратегии мифологизации в романах Ильи Бояшова
title_full	Знаковый код и стратегии мифологизации в романах Ильи Бояшова
title_fullStr	Знаковый код и стратегии мифологизации в романах Ильи Бояшова
title_full_unstemmed	Знаковый код и стратегии мифологизации в романах Ильи Бояшова
title_sort	знаковый код и стратегии мифологизации в романах ильи бояшова
publisher	Інститут літератури ім. Т.Г. Шевченка НАН України
publishDate	2013
topic_facet	Научная рецепция и художественная интерпретация классики
url	http://dspace.nbuv.gov.ua/handle/123456789/105497
citation_txt	Знаковый код и стратегии мифологизации в романах Ильи Бояшова / А.Ю. Мережинская // Русская литература. Исследования: Сб. науч. тр. — 2013. — Вип. XVII. — С. 4-23. — Бібліогр.: 12 назв. — рос.
series	Русская литература. Исследования
work_keys_str_mv	AT merežinskaâaû znakovyjkodistrategiimifologizaciivromanahilʹiboâšova
first_indexed	2025-07-07T16:56:45Z
last_indexed	2025-07-07T16:56:45Z
_version_	1837008059673608192
fulltext	Русская литература. Исследования ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 4 УДК 82–343:821.161.1–31 Бояшов А.Ю. Мережинская (Киевский национальный университет имени Тараса Шевченко) E-mail: ruslit@ukr.net ЗНАКОВЫЙ КОД И СТРАТЕГИИ МИФОЛОГИЗАЦИИ В РОМАНАХ ИЛЬИ БОЯШОВА Аннотация. Мережинская А.Ю. Знаковый код и стратегии мифологизации в романах Ильи Бояшова. В статье на материале шести романов писателя рассматриваются мифологи- ческий код, стратегии интерпретации традиционных структур: их постмодерни- стское обыгрывание, испытание, модификация, гротескное переплетение. Де- монстрируется отражение в авторском мифе переходного художественного мышления, стремления к преодолению культурного кризиса и поискам суперце- ли существования. Ключевые слова: миф, знак, переходное мышление. В 2000-е годы литература переживает смену поколений, причем не только в возрастном, но и в концептуальном и эстетическом планах. По- являются писатели-новаторы, которые могут потеснить авторитетные фигуры 1990-х и в будущем представлять лицо динамично меняющейся литературы, вошедшей в творческую фазу кризиса. На эту роль среди прочих, заявивших о себе в 2000-е (З. Прилепина, С. Шаргунова, П. Кру- санова, О. Богаева, И. Вырыпаева и др.), претендует и Илья Бояшов, чьи романы имели триумфальный успех («Путь Мури» удостоен премии «Национальный бестселлер» в 2007-м, «Танкист, или Белый тигр» вышел в финал премии «Большая книга» в 2008-м, в этом же году «Армада» во- шла в шорт-лист «Русского Букера») и даже были интерпретированы средствами других видов искусства, что также является показателем при- знания (так, «Танкист, или Белый тигр» экранизирован Кареном Шахна- заровым и в этой версии вызвал широкое обсуждение). Новаторский характер произведений Бояшова, их философская глуби- на, историософское устремление, своеобразная поэтика и оптимистиче- Выпуск XVII (2013) ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 5 ский пафос существенно отличаются от наработок ближайших предше- ственников – постмодернистов, неореалистов, последователей «новой волны» – и демонстрируют не только специфику художественного мира писателя, но и намекают на открытие литературой новых путей рецепции современного состояния культуры, выхода из кризиса, фактически, дают материал для размышлений о новых тенденциях в искусстве слова. Среди таковых можно выделить стремление писателя создать целост- ную картину динамичной реальности, а не просто передать собственное переживание перемен, разрушения базовой модели мира в переходный период, что было характерно для большинства художников слова в 1990-е. Один из векторов поиска И. Бояшовым этой целостности – актуализа- ция национальных архетипов, традиционного кода самоидентификации – уже отмечался гуманитариями. Так, П. Крусанов – автор романов-мифов о русской истории и современности «Укус ангела», «Американская дыр- ка» – отметил, что «Бояшов выводит на свет архетипы русского подсоз- нания», а философ А. Секацкий подчеркнул еще и связь с традицией ос- мысления русской идеи в национальной историософии: «Текст Ильи Боя- шова я определил бы как художественный образ русской идеи – в неко- тором смысле по своей убедительности этот образ превосходит многие философские выкладки, озвученные в спорах славянофилов и западни- ков» (цит. по: [Огрызко 2004: 76; Чупринин 2009: 203]). Однако эти часто цитируемые характеристики отмечают лишь один содержательный план (очевидно очень востребованный, ведь приведенные оценки выдают об- раз мыслей и самих «критиков»), в то время как картина мира писателя более глобальна и охватывает состояние современной культуры в целом, интерпретирует современность в контексте большого эпического време- ни, опыта разных народов. Подобная широта и философская глубина обобщений достигаются ис- пользованием доминантной стратегии произведений И. Бояшова – мифо- логизации. Писатель испытывает традиционные структуры, принадле- жащие разным культурам (а отнюдь не только русской), их гротескно синтезирует, иронически переосмысливает и на этой базе создает собст- венный авторский миф о современности. Русская литература. Исследования ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 6 Эта особенность обеспечивает популярность романов у читателя: пи- сатель и его адресат имеют общий культурный код общения и единое стремление интерпретировать с помощью его традиционных знаков хаос переходной эпохи. В этом отношении творчество И. Бояшова отражает общую особен- ность литературы ХХ века – мифоцентричность [Мелетинский 1998], а также востребованность таких функций мифа, как способность концеп- тировать сложную реальность и служить медиатором между острыми не- разрешимыми противоречиями (И. Ильин), а именно в качестве таковых воспринимаются социальные, культурные, мировоззренческие потрясе- ния ХХ века и особенно его рубежей. Кроме того, романистика И. Бояшова высвечивает особенности пере- ходного художественного мышления, для которого характерна опреде- ленная мифологическая парадигма: актуализация эсхатологического ми- фа [Хренов 2002; Мережинская, 2001], мифа о «вечном возвращении», «иронии истории», а также обращение к ряду архетипов, отражающих конфликт «отцов и детей» [Исупов 2005; Мережинская, 2009]. Изучение знакового мифологического кода и стратегий мифологиза- ции в произведениях И. Бояшова (что и является целью настоящей ра- боты) представляет особый интерес с учетом нескольких факторов. Пер- вый – смена фаз культурного кризиса, за разрушительным периодом по- следовал творческий, что получило отражение в литературе, стремящей- ся найти новую «формулу бытия», «парадигму существования» (по опре- делению Ю. Борева, критиковавшего искусство рубежа ХХ–XXI столе- тий именно за невыполнение этой культуротворческой функции [Борев 2003]). Второй – это, как представляется, восстановление традиционной литературоцентричности, поскольку мощнейший мифологический пласт романистики И. Бояшова составляют аллюзии на классику, восприни- маемую как знаки культуры, ее память. Эта особенность отражает и про- цесс авторефлексии литературы, обострившееся в переходную эпоху ее самосознание, актуализацию метадискурса. Следующий фактор связан со спецификой русской культуры. Она трактуется некоторыми исследовате- лями как изначально переходная (Н. Хренов, Ю. Лотман, Б. Успенский [Лотман, Успенский 1994]), следовательно, более адаптированная к пер- манентным потрясениям и выработавшая механизмы их преодоления и Выпуск XVII (2013) ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 7 адаптации, что также отражено в литературе, и творчество И. Бояшова является тому примером. Материалом исследования в статье стали рома- ны «Путь Мури», «Безумец и его сыновья», «Армада», «Танкист, или «Белый тигр», «Конунг». Исследование знакового кода и стратегий мифологизирования в рома- нистике писателя, модификаций смыслов традиционных структур, прин- ципов их отбора и интерпретации, а также динамики внутри этой систе- мы может высветить пока явно недостаточно изученное своеобразие ху- дожественной трактовки переходного времени, механизмов преодоления кризиса и обрисует формирующуюся в литературе 2000-х новую картину мира. I. Мифологический код романистики И. Бояшова. В мифологической парадигме произведений И. Бояшова доминируют знаки трех порядков: традиционные модели, классические литературные тексты, воспринимаемые сейчас как мифы; и, наконец, вторичные мифы, построенные на основе вышеуказанных образцов. Востребованными оказались следующие традиционные модели: 1. Антиномичность, дуальность мира, вечной борьбы светлого и тем- ного начал. Эта традиционная структура отражена во всех романах, но особенно ярко проявила себя в «Танкисте», где концентрирует вокруг себя все другие мифологические образы. Вторая мировая война показана сквозь призму столкновения мистических сил, ассоциируемых с сакраль- ным и инфернальным началами. В основе сюжета традиционный поеди- нок. На острие светлых сил находится чудом выживший полусгоревший танкист, прозванный Иваном Найденовым. Именно он, поддерживаемый мистическим Богом танкистов и душами погибших машин, обретает си- лы и нечеловеческую неуязвимость для борьбы с непонятным врагом. На темном полюсе находится немецкий танк-призрак «Белый тигр». В отли- чие от традиционного былинного сюжета, поединок затягивается, длится на протяжении всего произведения и не заканчивается с объявлением по- беды 9 мая 1945 года, что вполне объяснимо именно в контексте тради- ционного мифа: столкновение врагов здесь является лишь частным вы- ражением более глобального и вечного противостояния. Знаменательно, что именно в таком ключе продлил события в будущее Карен Шахназа- Русская литература. Исследования ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 8 ров в своей экранизации. В финале фильма некие современные безымян- ные темные силы готовят укрывшегося «Тигра» к будущим нападениям. Финал романа иной, он открытый и более противоречивый: танкиста Найденова, преследующего «Тигра» и после победы, на чужой машине и в нарушение приказа, вполне могут уничтожить свои же командиры и солдаты, уставшие от войны, найденовского фанатизма, недальновидные и полагающиеся на русский «авось», на то, что мистический танк куда-то «делся». То есть затрагивается проблема мифологизируемой националь- ной ментальности, и она соотносится с мифологическими же представле- ниями о повторяющихся потрясениях русской истории, связанных с борьбой сакральных и инфернальных сил. Есть намек и на иной вариант перспективы, моделируется вера в позитивный и решительный исход противоборства: одинокого героя, рыцаря мести, подбадривает сам Бог танкистов: «– Жми, Иван! – грохотала небесная музыка, – Жми!.. Он никуда не делся! И Ванька жал» [441]. Обращение к одной из наиболее архаичных мифологических моделей демонстрирует характерную для переходного времени инверсию художе- ственного мышления, актуализацию древних пластов культурной памяти. 2. Примером реализации переходного мышления является и актуали- зация эсхатологического мифа, однако, со специфическими модифика- циями: конец света проходит, переживается и акцентируется постапока- липтическая ситуация. Она в романистике И. Бояшова имеет несколько вариантов трактовок. Это может быть возвращение на круги своя. Так, в «Армаде» после необъяснимого конца света, полной деградации остав- шихся в живых военных внезапно исчезнувший мир так же неожиданно восстанавливается. И непонятность механизмов перемен намекает на их непрогнозируемую повторяемость. Более того, самым страшным оказы- вается не конец света, а иное – полная утрата цели существования. Эта философская сентенция в ироническом ключе обыгрывается изображе- нием вечных странствий военной армады кораблей, потерявших после конца света свою мишень для нападения, безумия бравых вояк и роман- тически настроенной молодежи, враз оказавшихся в ситуации чистого экзистенциального эксперимента. Более того, сам нечистый и его при- слуга теряют интерес к земле за отсутствием многочисленной паствы и Выпуск XVII (2013) ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 9 покидают бесперспективную планету. Мотивы смысла и бессмыслицы в романе доминируют: «Идеи правят миром, так дайте им идею!» – совету- ет руководству новый Макиавелли – психолог [254], а в дискуссии с рас- терянным собеседником подчеркивает: «Главный вопрос ближайшего времени – чем заполнить существование! [...] Прежний смысл потерян, и, судя по всему, бесповоротно. [...] нужно дать новую веру этому матрос- скому сброду, сообразить какую-нибудь идею, придумать хоть черта в ступе. В конце концов можно пообещать Царствие Небесное [...] Челове- чество, мир его праху, в конце-концов всегда находило себе миллион различных смыслов. Писатели писали, врачи лечили, жестянщики лудили посуду, и Македонские то и дело старались захватить лучший из миров. И все как-то спасались!» [252-253]. Эсхатологический миф собирает и центрирует вокруг себя традиционные модели Второго Потопа, покаран- ных Богом городов (корабельный батюшка резюмирует: «Вот вам Содом и Гоморра. Допрыгались» [241]), Ковчега (им оказывается в иронической интерпретации сама армада, ее бездонные склады, в которых находятся даже музыкальные инструменты для будущего оркестра). Но подчерки- вается и иной смысл: сосредоточием «исчезнувшей цивилизации», то есть ковчегом памяти выступает корабельная библиотека, вобравшая в себя борхесовские черты культурного лабиринта, ада и Дантовых блуж- даний по его кругам и др. Обыгрывается средневековая историософская модель кар Господних за грехи, вмешательств Бога в исторический про- цесс (история ХХ века и, в частности, просчеты немецких войск, опозда- ние физиков, создававших бомбу, трактуются как «отсрочка», временное спасение), им противопоставляется авторская контрастная – шутки Бога, уничтожившего всех и оставившего горстку моряков армад, повторяю- щих «одиссею старика Ноя» [238] («Господь Бог сжалился или решил подшутить, кто знает» [239]). Знаменательно, что вожделенный смысл так и не находится, оборачиваясь то ли бесконечным повторением прой- денного (дворцовые интриги, заговоры, тайные общества борцов за де- мократию), то ли замещающим большую цель снобизмом (кружок по изучению морских животных, общество астрономов и оркестр приобре- тают черты элитарных закрытых клубов, но при этом в своей узкой сфере пытаются гармонизировать и упорядочить разбившийся мир). Затянув- шийся апокалипсис неожиданно завершается чудесным восстановлением Русская литература. Исследования ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 10 статус-кво, возвращением привычного мира, что отнюдь не решает про- блему цели и смысла существования, но лишь ее заостряет и остраняет. Это же акцентирование смысла, цели и хаосогенной бессмыслицы в контексте эсхатологического мифа акцентировано в другом романе, при- чем автором предложен контрастный вариант решения проблемы. В «Пути Мури» решительному животному удается (правда, лишь в рамках своего мира) остановить механизм разрушения и, пройдя все ис- пытания пути в воюющей стране, найти беженцев-хозяев, все вернуть назад (это основной мотив его партии), восстановить космос, как во вре- мена гармонии, обрести новое царство – дом, сад, свою миску, плед, внимание и даже благоговейный, священный трепет двуногих слуг. Об- ратим внимание на сакральные акценты в нижеследующем отрывке, ре- зонирующие со священной миссией восстановления космоса. «Появле- ние вызвало шок и трепет. Мать семейства непрерывно повторяла “Иису- се Христе”, отец пребывал в благоговейном оцепенении [...] Мури не ве- дал сентиментальности. Он положил себе завтра обежать дом и очертить круг нового царства. Что касается дня сегодняшнего – место у кресла ему безропотно обеспечили, молоко он вылакал до капли. При этом со сторо- ны кота не было проявлено ни малейшей торопливости, ни малейшей суеты, только величавая, поистине талейрановская неспешность. В то время как людей трясло, словно в лихорадке, Мури спал. Проснулся царь вполне успокоенным» [119]. Апокалипсис может закончиться и достаточно проблематичным «воз- рождением», заставляющим задуматься о вечных потрясениях, инверсиях русской истории. Так, в «Безумце и его сыновьях»: после всеобщего убийственного разрушения войны инфернальный «безумец» образует свое опасное пространство карнавала (заповедный холм с избой, волшеб- но плодоносящими растениями и животными, скатертью-самобранкой и вечным пьяным разгулом). Моделируется многоуровневое противопос- тавление светлых и темных сил и взаимное переворачивание смыслов, драматизирующее трактовки русской истории. Так, инфернальный «бе- зумец» царствует, а ожидаемый ангел не появляется; проект земного коммунистического рая дискредитируется постоянной разрухой и голо- дом, а заколдованный холм с избой страшного отщепенца мистическим образом процветают. «Безумец» заново заселяет мир сыновьями, вопло- Выпуск XVII (2013) ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 11 щающими, по мнению автора, различные типы национального характера, среди них: «строитель», «книжник», «пьяница», «музыкант», «отказник». Никому из них не удается дать свой проект восстановления космоса, бо- лее того, механизмы его падения и воскресения остаются для сыновей тайной, не постижимой человеческому уму, как и загадки, символика русской истории. Именно эту идею с наибольшим напряжением высве- чивает финал романа. Происходит «чудо» [221] «вознесения» [221], но возносится не бог или инфернальная сила, не напрасно ожидаемый ангел, а заброшенный после исчезновения «безумца» отеческий дом на закол- дованном холме. При этом мерцают и взаимозаменяются смыслы возне- сения и падения в бездну, что создает картину непонятного и переверну- того мира: «Возносился дом на глазах повергнутого на землю Книжника, уплывая в на- стоящую бездну, и месяц весело качался, освещая ему дорогу. И опрокинулось небо в глазах Книжника, и восстали великие горы детства – и все выше поднимался к ним Безумцев дом! [...] Таков был неведомый знак! И Книжник зарыдал, не зная, куда ушел отец их! И то безнадежно оплакивал, что не дано никогда понять ни ему, ни братьям, ни любому родившемуся и му- чавшемуся человеку. Плакал, чувствуя свою немощность, и был бессилен даже ненамного, даже на чуть-чуть ослабить свою великую боль» [221]. Гротескно переплетается семантика сакрального и инфернального, пасхальный пафос вознесения остраняется сомнением в его спасительно- сти, горестными характеристиками экзистенциальной заброшенности и национального культурного сиротства. 3. В системе романов И. Бояшова ярким контрастом апокалиптиче- ским мотивам становится миф о творении в различных его прочтениях: это и основание государства («Конунг»), и восстановление разрушенного космоса («Путь Мури»). Если «Безумце» на базу эсхатологической моде- ли наращивается вторичный миф о мистическом характере русской исто- рии, направляемой инфернальным началом, то в «Конунге», напротив, центральным становится миф о творении, строительстве и созидании. Символике меча яростных викингов противопоставлен топор строителя, инструмент мастера. Контрастом грозному образу горы Бьеорк и ее жес- токому скандинавскому пантеону (Одину, Тору, волку Фенриру, велика- нам, троллям), легенде о великой битве мистических сил Рагнарек явля- Русская литература. Исследования ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 12 ются христианские мотивы. Именно в этом ключе противостояния двух мифологических парадигм переосмысливается образ Рюрика, его духов- ное созревание и путь, связанный с оформлением и укреплением Руси. Путь вбирает символические смыслы: с одной стороны, дьявольского кружения по горизонтали (многочисленные жестокие походы на соседей и междоусобные распри, гарантирующие только власть, богатство и смерть, но не внутренний рост), а с другой – дорога духовного восхожде- ния по вертикали к прозрению, новому пониманию мира, строительству и гармонизации. Символические смыслы пути моделируются уже в пер- вых строках романа: в эпиграфе из стихотворения Н. К. Рериха о «звезд- ном пути», в интерпретации легенды о горе Бьеорк, на которой обитают боги, а смертный может подняться лишь до половины. Символический смысл имеют и организующие значительную часть сюжета неудачные попытки молодого незрелого Рюрика преодолеть этот запрет, а затем, с наступлением духовной зрелости, его отказ от сражений, стремление по- строить гармоничный мир. Именно поэтому воинственные и неорганизо- ванные (но, как понятно из подтекста, духовно глубокие) русы признают в Рюрике лидера. Герой становится «конунгом» не отбив это звание у соперника, а уклонившись от резни и отправившись в путь ради сотворе- ния нового мира, будущего цветущего государства городов. Именно так успешно завершается его путь на собственную внутреннюю экзистенци- альную гору Бьеорк. Отметим, что выбор именно таких героя и мифологического кода от- ражает переходное художественное мышление писателя. В «Конунге» Рюрик для старого мира – отщепенец и маргинал, поскольку отказывает- ся от битв (подчеркивается тот факт, что его покидают многие воины и былые политические союзники, поведение сына вызывает тревогу матери – хранительницы традиций), а для нового мира – он лидер. Актуализа- цию и смену именно этих ролей исследователи считают показателем пе- реходности. При этом отмечается, во-первых, переворачивание на шкале маргинал / лидер (М. Мид подчеркивает: «Судьба любого общества зави- сит от той духовной пищи, которой питаются его изгои, – от того, строят ли они свою философию перемен из идей, достаточно родственных своей культуре, закладывая основы реальных перемен, либо же обращаются к источникам, настолько чуждым их культуре, что остаются бесплодными Выпуск XVII (2013) ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 13 интеллектуалами-мечтателями» [Мид 1988: 218]. Именно такие близкие национальной ментальности особенности и подчеркнуты в образе Рюри- ка, и это является важным показателем, актуализируемым именно в пере- ходную эпоху, во время повышенной саморецепции культуры. К этим особенностям относим актуализацию мотивного комплекса преображе- ния. Исследователи подчеркивают, тот факт, что «в русской культуре мо- тив преображения не связан лишь с отдельными художниками, он со- ставляет смысл утверждаемой в художественной форме ментальности» [Хренов 2002: 165]. Воспринятый из наследия романтизма, именно в рус- ской художественной культуре мотив обрел особую актуализацию, а в переходные эпохи еще и дополнительные знаковые смыслы. Показатель- на и актуализация определенных символических ролей, в частности, «странника» (герои «Пути Мури», идущие водами постапокалиптическо- го океана моряки «Армады», совершающий свое духовное восхождение Рюрик в «Конунге») и «строителя». О традиционном противостоянии этих двух национальных типов и, возможно, антиномий национальной ментальности говорил один из виднейших русских философов первой волны эмиграции Георгий Федотов в работе «Судьба и грехи России» [Федотов 1992]. Эту мысль Н. Хренов интерпретирует в рамках размыш- лений о переходных эпохах и культурах и сводит к традиционным для этих этапов типам новатора и консерватора. И. Бояшов в своей художе- ственной интерпретации предлагает иную мифологичекую пару: воин («Конунг», «Армада», «Танкист, или Белый Тигр) и строитель в симво- лическом плане («Конунг», «Путь Мури», «Безумец и его сыновья»). В «Конунге» в этих двух ипостасях реализует себя один герой, но на раз- ных этапах своего духовного роста, а в перспективе – и целый народ, го- сударство. В «Пути Мури» символическими строителями выступают все фанатики высоких идей, постоянно выстраивающие свою пирамиду цен- ностей в противовес хаосу (войне, духовной подавленности, трусости или лени остальных; заметим, все эти качества трактуются как однознач- но разрушительные, приводящие к гибели или исчезновению жизненной и духовной перспективы). Это герои движущиеся, странствующие, то есть, актуализируется еще одна модель, мифологизирующая националь- ную ментальность. Среди таких «строителей», имеющих свой «путь» (в символическом смысле), в романе описаны китайские философы, ас- Русская литература. Исследования ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 14 троном, ждущий свою звезду независимо от опасностей и голода войны; инвалид, пытающийся подняться на вершину скалы; фанатик, идущий в Шамбалу; пилот, мечтающий перелететь океан; все, кто ищет «истинный дом» (в символическом смысле), включая кота Мури, рискующего жиз- нью на дорогах войны и уклоняющегося от соблазнов ради возвращения старого гармоничного космоса. В художественном мире И. Бояшова строитель, странник, фанатик высокой идеи соединены и противопостав- лены разрушителю, воину. При этом встречаются и гротескные соедине- ния, например, охотник за танком-убийцей «Белым тигром» Ванька Най- денов сам является универсальным солдатом, крошащим врагов (что описано достаточно натуралистично). Медиатором противоречия как раз и становится миф о борьбе светлых и темных сил. Более сложным явля- ется образ «безумца», с одной стороны, «строителя» (именно он восста- навливает деревню и населяет ее детьми взамен погубленных войной), а с другой – он же разрушает (спаивает и сбивает с пути истинного). Здесь медиатором противоречий является вторичный миф об отдании России сатане. Вторая группа знаков обусловлена диалогом И. Бояшова с культур- ным наследием. Это образы и сюжеты классических литературных про- изведений, уже воспринимаемые как архетипы культурной памяти. Сам И. Бояшов в качестве текстов-ориентиров называет «Приключения бра- вого солдата Швейка» Я. Гашека, «Осень патриарха» Гарсиа Маркеса, «Моби Дика» Мелвилла, «Розу мира» Д. Андреева, а также творчество Андрея Платонова без конкретизации текстов. Как представляется, отбор ориентиров высвечивает тенденции. Это интерес к мифологическому плану и, одновременно, к иронии и гротеску, подвергающим все, в том числе и миф, испытанию и переосмыслению. Это, в свою очередь, отра- жается и в жанровых предпочтениях: в авторских комментариях, предпо- сланных публикации романов, это – притча, «самый благодатный из жанров» [Бояшов 2011: 5], порой превращающийся под пером писателя в «чистое хулиганство» (так охарактеризована «Армада»), а также сказка с элементами стилизации («Конунг»). Среди не названных писателем ори- ентиров, но, на наш взгляд, существенно повлиявших на формирование сюжетов, интерпретацию образов и вектор мифологизации, назовем «Одиссею». Творческий диалог с классическим текстом встречаем во Выпуск XVII (2013) ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 15 всех романах, но особенно в «Пути Мури» и «Армаде». Это и сюжет ис- пытаний, соблазнов в период странствий, и вектор пути – домой, при- ключения и вынужденное участие в войне, использование множества хитростей, совершение подвигов, посещение символических «островов», общение с мистическими существами, влияющими на судьбу героя, но главное – внутренний рост (Мури) или отсутствие такового (Адмирал и его команда). Установление параметров интертекстуального поля рома- нистики И. Бояшова и особенности его диалога с классикой должны стать предметом отдельного исследования. Наконец, третью группу мифологических знаков составляют образы и сюжеты вторичных мифов, надстроенных над традиционными структу- рами. Их круг также должен быть установлен, но и на данном, предвари- тельном этапе исследования можно констатировать следующее. Писатель деконструирует метарассказы о прогрессе, социальной и духовной эво- люции человечества. Так, например, в «Армаде» создаются условия для испытания этих идей. Вооруженный до зубов флот оказывается посреди океана в момент внезапного конца света (исчезновения всего мира, зе- мель, людей, немоты эфира и др.). В этих условиях предоставленности самим себе современные люди быстро и естественно впадают в архаич- ные состояния: Адмирал объявляется императором, а затем и богом, ко- мандиры начинают играть роли хитрых визирей, канцлеров, появляются тайные общества и ордена, междоусобные войны, показательные казни и др. Деградация доходит до гротескных форм, и это тоже достигается с помощью мифологического кода. Так, обнаружив единственный сохра- нившийся после конца света райский остров, эти новые современные «одиссеи» сначала его остервенело объедают и уродуют, а затем и вовсе взрывают подальше от соблазна. Гротескную ситуацию и комический эффект обеспечивает и переворачивание эволюционистского мифа. Об- наруженные на острове мирные обезьяны становятся спутницами моря- ков, а потом, отрубив себе хвосты, накрасив губы и приодевшись, «эво- люционируют» сначала до успешных куртизанок, а потом доходят до со- циальных вершин – комиссарш в красных косынках, кожаных куртках. Милые обезьяны превращаются в политиков – верных своим покровите- лям «революционерок», принимают участие в боях за власть, мастерски Русская литература. Исследования ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 16 стреляя из пистолетов. Здесь проявляется диалог И. Бояшова с «Собачь- им сердцем» на образном и концептуальном уровнях. Вторичный миф о прогрессе, социальной и человеческой эволюции дискредитируется, переворачивается и вытесняется первичным – тради- ционной моделью «вечного возвращения» с семантикой повторяющейся инверсии, что характерно именно для переходного мышления. Например, именно в таком ключе – как новый библейский исход – трактуется бегст- во жителей еврейского района из охватываемого войной города. Их во- жак и спаситель старик Яков ассоциируется с Моисеем, он ведет их через горы, наставляет в минуты отчаяния, призывает молиться в опасности и т. п. В размышлениях Якова конкретная ситуация обобщается до иро- ничной и печальной историософской модели: бегство является вечным и повторяющимся, спасение не окончательным, символом исторической динамики становится архаичная тележка, которую странник и изгнанник толкает перед собой (а не воплощение прогресса – паровоз или новейший вариант – мерседес), а самой надежной инвестицией выступают крепкие ноги. Именно в таком ключе соединяются мифологические образы про- шлого (Давидовы псалмы) и пророчество о будущем в размышлениях «нового Моисея» и его скрытом пророчестве мальчику: «Старый Лейба Шахнович читал Давидовы псалмы. Под подобный речитатив многие строили планы [...] Родители твои, видно, осчастливят собой Америку. Ну-ка дай ощупаю твои ноги, малыш! [...] Хорошие у тебя ходули. Крепкие. То что надо!» [37]. II. Стратегии мифологизирования. Можем выделить несколько доминантных стратегий мифологизации, а также интерпретации традиционных структур в романах И. Бояшова. Среди них: соединение мифологического и документального материала, что создает сложное мерцание смыслов: мифологическое «документиру- ется», а реальные факты приобретают символическую семантику. Под- черкнем, что, например, «Танкист» и «Конунг» сопровождены подроб- ными техническими, историческими примечаниями, а также научными сведениями о мифологии, верованиях конкретных народов, в тексте «Армады» подобный нехудожественный материал также наличествует, но он растворен. Следующей стратегией является ирония и травестия. Выпуск XVII (2013) ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 17 Наблюдаем постоянное переворачивание и взаимозамещение модусов серьезного и смехового, возвышенного, героического и низкого, комиче- ского. Доминантным же принципом, на наш взгляд, является синтез раз- личных мифологических моделей в рамках одного произведения, их сложное взаимодействие и одновременное испытание, ироническое пере- осмысление, которое, тем не менее, дает оптимистическую и позитивную мифологическую равнодействующую. Синтез моделирует сложную картину взаимного иронического остра- нения и, одновременно, взаимного усиления моделируемого автором смысла. Так, например, в «Пути Мури» в страшном деле войны оказыва- ются задействованы мистические силы, воплощенные в символических образах христианства и ислама, к ним же присоединяются персонажи различных нетрадиционных верований и суеверий, фольклорные фигуры (домовые, духи деревьев, кустов, водопадов, гор, феи и др.). Демоны смерти («потусторонние подонки» [21]) радостно пикируют на солдат и метят лбы приговоренным, а печальный ангел с тоской ожидает очеред- ную душу и плачет на облачке. Тоскуют в предчувствии разрушений до- мовые. А духи ручьев и деревьев входят в контакт с единственным суще- ством, которое их видит в этом круговороте, – с котом Мури, радуясь по- явлению родственной души в этом сонме «слепых» и «глухих» «двуно- гих». При этом события, происходящие в двух планах бытия, (земная битва и мифологические ритуалы перехода в иной мир) взаимно остра- няют друг друга: «Вообще то, что творилось в небе, было грандиозным зрелищем: то здесь, то там устремлялись вверх души разорванных и расстрелянных. Если человек ока- зывался христианином, ангелы тотчас подхватывали дымящуюся синеватым дымком душу и, поддерживая ее, уносились с нею в облака. Погибших мусуль- ман встречали не менее ослепительные пери. В отличие от серьезных сосредото- ченных ангелов эти девицы легкомысленно щебетали. Тем не менее они легко управлялись с каждой трепетной душой, тут же взвешивая ее на узких девичьих ладонях. Все было строго разграничено. Пери поднимались к небесам с восточ- ной стороны, там, где нежилась заря. Ангелы, забирающие православных и ка- толиков, предпочитали запад. Таким образом в небе тоже кипела работа. Оста- валось добавить к этому зрелищу летающих целыми стаями демонов, их боевой гомон, скрежет и щелканье крыльев» [23-24]. Русская литература. Исследования ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 18 В романе целостность этой картины обеспечивает единая и необычная точка зрения кота Мури, который, в отличие от людей, видит мистиче- ских существ. Более того, кот имеет свою четкую позицию: он презирает демонов-убийц и испытывает их ответную ненависть, таким образом, оказывается на стороне сакральных сил в противоборстве светлых и тем- ных начал мироздания («Демоны чувствовали его холодную ненависть и, шипя и злясь, отворачивались, встречаясь с кошачьими зрачками» [21]) . Силу или «броню», как это определяет сам Мури, ему обеспечивает уст- ремленность к цели, которую эти темные существа не могут разрушить – возвращение гармонии, дома, борьба за восстановление космоса. Ясная позиция выражается и в презрении к традиционно поощряемой в христи- анстве кротости людей. Это выражается в споре с ангелоподобными ду- хами церкви и стихиалиями. Они жалеют людей, запертых в храме и не пытающихся бежать, а бунтарь-кот презирает боязливых двуногих. Современность мифологизируется благодаря неожиданному сочета- нию различных традиционных структур – мифа о вечной борьбе сакраль- ных и инфернальных сил, о «Карах Господних», возрождении космоса, исправлении роковой ошибки, причем этот спасительный механизм за- пускает культурный герой. В данном случае в качестве такого культур- ного героя избирается кот, остраняющий черты как высокой ипостаси образа, так и трикстера. Равнодействующей этого соединения разнона- правленных традиционных моделей становится также миф, это миф о пу- ти. Он вбирает в себя переосмысленную семантику «дао» и западную энергию поиска, экзистенциальное представление о выборе. Ярко гротескное сочетание различных мифологических моделей на- ходим в построении образа главного героя романа «Танкист, или «Белый тигр». Образ Ивана Найденова создается на пересечении нескольких ми- фов, их контрастного взаимного остранения и формирования неожидан- ной равнодействующей. Так, акцентирована «потусторонность» Найденова, объясняемая в рамках мифа о воскресшем мертвеце, ищущем убийцу. Сгоревший, но чудом выживший водитель становится фанатичным преследователем «призрака», «дракона», «Летучего Голландца», мистического убийцы – танка, порожденного темными силами. Соответственно в таком поединке и Найденов реализуется как «само воплощение этой дикой войны» [356] , Выпуск XVII (2013) ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 19 мистический ответ светлых сил, то есть «заговоренный» [364], «потусто- ронний» и «проклятый» [361]. Его невероятное искусство, неуязвимость и везение в бою могут быть объяснены только чудом (именно этот мотив звучит постоянно). Окружающие чувствуют мистическую связь Найде- нова со смертью, поэтому он и получает свои прозвища – «череп» (что имеет и портретное объяснение, поскольку описывает ужасающую внешность обгоревшего) и «Ванька Смерть» [363]. Эта мифологическая модель гармонично сочетается с иной – вечным противоборством светлых и темных сил. Найденов выступает в роли вер- ного рыцаря светлых, воина и своего рода «жреца». Найденов слышит голоса живых и мертвых танков, молится своему «танковому Саваофу», Бог в его восприятии предстает огромным танкистом в обязательном тан- кошлеме, окруженный душами подбитых машин, осиянных нимбом му- ченичества и святости. Бог время от времени берется за рычаги своей не- бесной «Т-34» и с громом и молниями прокатывается по небу. Но, глав- ное для Ваньки, он направляет и поощряет рыцаря на поиск «Белого ти- гра»: «Жми, Он никуда не денется», – так звучит постоянный мотив об- щения бога и его воина. Особо подчеркнуты «жреческие» функции Най- денова, он постоянно обращается, молится своему танковому богу, что вызывает крайнее смешение чувств в душах окружающих и особенно уже столкнувшихся с мистикой войны политработников, наблюдающих как «шаман» совершает свое «камлание» [433]. Одновременно, в иронич- ном постмодернистском ключе, маска «жреца» сочетается с маской «шу- та». «Идиотом», «придурком» [382, 368], сумасшедшим и даже «свих- нувшимся Юпитером», которому позволено все [429] Ивана называют постоянно многие, пораженные его фанатизмом. Однако, в сочетании с высокой целью и парадоксальностью поведения, непоколебимой верой в светлые силы это «шутовство» перерастает в традиционное русское юродство, то есть обретает статус константы национальной культуры. Следующим мифологическим ориентиром становится кинематогра- фический универсальный солдат. Подчеркивается, с одной стороны, не- вероятное искусство Найденова (маршал Рыбалко, наблюдая за его по- единком с «Белым тигром» восторженно называет танкиста то чертом, то «Спинозой»). С подобной трактовкой связано и описание воинского экс- таза (машина Ивана давит врагов в окопах, «как клопов» и др.), а также Русская литература. Исследования ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 20 акцент на некоторой механистичности героя, например, он слышит голо- са машин (танков, пушек, причем живых и мертвых), но не людей, не жа- леет себя, но и не жалеет других. Неожиданным и рождающим гротескный эффект становится появле- ние иного ориентира, не связанного с темой войны. Это литературный образ, воспринимаемый как архетип «маленького человека» – Башмачкин из «Шинели» Гоголя. Шинель становится постоянным атрибутом «по- тустороннего Найденова», последовательно упоминается в его портретах, хотя сюжетные ходы произведений не совпадают: шинель не отнимается, а, напротив, даруется Ивану командованием, пораженным подвигами и истрепанным видом фанатичного героя, не думающего ни о еде, ни об одежде, вообще ни о каких благах. Вначале ее новенький лоск страшно контрастирует с обоженным «черепом» и руками-вениками Найденова, что удручает дарителей. Но впоследствии шинель, обожженная в боях, измазанная соляркой, приобретает сходство с хозяином и некие «потус- торонние» черты («[...] потустороннее существо в измазанной, засален- ной, залитой соляркой и снарядной смазкой шинели, горбясь на сидении механика-водителя, продолжало работать, как автомат, упрямо встречать грудью разгулявшийся ветреный апрель» [428]). Страшный наряд, гроте- скно увешанный орденами, пугает окружающих не меньше, чем «череп» – лицо Найденова, возвышающегося из люка танка и воспринимаемого жителями европейских городов как первый вестник апокалипсиса. В по- добной трактовке, как представляется, заостряется и доводится до край- ности идея мистического возмездия, заложенная в финале гоголевской «Шинели». Но есть и иной вектор интерпретации «нового Башмачкина» (это имя используется в обозначении Найденова, например, стр. 423 и др.), гротескно соединяющий «потусторонность», героизм, фанатизм и абсолютный аскетизм, а, может быть, и элементы социальной критики положения советского «маленького человека». Подобная трактовка мо- делируется в середине романа в разговоре двух генералов (аристократа Вельяминова и крестьянского сына Безбородова), пронизанном мистиче- скими интонациями (к чему вояк подвиг опыт «ведьмы-войны»). Обра- тим внимание и на сочетание светлых и инфернальных мотивов в данном отрывке. Вельяминов про себя молится, а генерал-лейтенант Безбородов видит апокалиптический пейзаж, в темноту и холод которого вписывает- Выпуск XVII (2013) ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 21 ся поблескивающий огонек цигарки невидимого и, кажется, вечно бес- сонного в погоне за тигром «потустороннего Найденова» [419]. «– Завидую я капитану, – буркнул генерал-лейтенант. – Сам скачешь, как на сковородке, вертишься [...] Готов здесь же, не сходя с места, упасть…. А этому обгоревшему черту хоть бы что!.. Нас с тобой под Оппельном в тылу и то трях- нуло – едва Богу душу не отдали. А он до Одера прокатился без единой царапи- ны… Щепотку бы такого фарта! – Помилосердствуй, голубчик Матвей Ильич! – воскликнул Вельяминов. – Попробуй, покувыркайся в корыте, которое чуть что, и сгорит за секунду!.. И посмотри только на него: настоящий Акакий Акакиевич! Шинели нет порядоч- ной – одни обноски… Из всего имущества – старый сидор. И куда ему податься, кроме танка? Забился точно в нору. С писателем Гоголем герою Мадрида и рабоче-крестьянскому генералу не приходилось встречаться. – Безбородов недоверчиво уставился на собеседника. И вот что изрек: – Этот черт Найденов Силезию снесет с Померанией – не заметит! Прикажи сейчас – лезь в реку, ведь полезет, дьявол обожженный: лишь бы дорваться до немца. Он-то за ним до самого Берлина погонится. И не возьмет его ничего – ни «фауст», ни мина. Это меня может в любую минуту накрыть. А Ваньку – дудки. И что для нас с тобою бессмыслица – для него, башибузука, – смысл: вот и сей- час торчит в танке [...]» [418]. Независимо от возможных трактовок этого образа, подчеркнем, во- первых, настойчивое звучание мотива смысла бытия (его поисков, реали- зации, восстановления), что отражает особенность переходного мышле- ния, во-вторых, создание концепции современности и характеров героев на пересечении различных мифологических ориентиров при их взаимном дополнении, остранении, гротескном сочетании. Проведенное исследование позволяет прийти к таким выводам. Ориентация на миф в романах И. Бояшова отражает общую интенцию литературы ХХ – начала XXI веков, но при этом имеет ряд специфиче- ских особенностей. И знаковый код, и стратегии мифотворчества демон- стрируют специфику переходного мышления: тяготение к определенным традиционным моделям (эсхатологической, вечного возвращения, борь- бы темных и светлых сил, Кар Господних), интенцию к их остранению, пересмотру, модификации, гротескному соединению, повышению лите- ратурности и театральности. Русская литература. Исследования ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 22 Характер мифотворчества отражает также общекультурные сдвиги 2000-х, в частности, переход от разрушительной фазы кризиса к творче- ской. Об этом свидетельствует тот факт, что центральной интенцией ав- тора и героев романов становится не трагическое переживание перемен, обрушения старого мира, а поиск новой суперцели. Эту особенность уси- ливает оптимистический пафос произведений. Показательны также в этом смысле обновление и традиционализация концептов национальной культуры («странник», «строитель», «юродивый», акцентирование про- светления и пасхального архетипа в целом). Это свидетельствует о том, что автор, использующий мифы разных культур, нацелен, с одной сторо- ны, на глобальное восстановление гармонии, создание единой историо- софской концепции, а с другой – на укрепление ядра национальной куль- туры. ЛИТЕРАТУРА Борев Ю. Б. Литература и литературная теория ХХ в. Перспективы нового столетия // Теоретико-литературные итоги ХХ века / Редкол. Ю.Б. Борев (гл. ред.), Н.К. Гей, О.А. Овчаренко, В.Д. Сквозников и др. – М.: Наука, 2003. – С. 6-48. Бояшов И. У Христа за пазухой: Романы. – СПб: Лимбус Пресс, ООО «Изда- тельство К. Тублина», 2011. – 608 с. Исупов К. Г. Мифологические и культурные архетипы преемства в историче- ской тяжбе поколений // Поколение в социокультурном контексте ХХ века / [отв. ред. Н.А. Хренов]: Гос. ин-т искусствознания М-ва культуры и массовых комму- никаций РФ; Науч. совет «История мировой культуры» РАН. – М.: Наука, 2005. – С. 137-182. Лотман Ю., Успенский Б. Роль дуальных моделей в динамике русской куль- туры (до конца XVIII века) // Успенский Б. Избранные труды. – Т.1. Семиотика истории. Семиотика культуры. – М.: Школа «Языки русской культуры», 1994. – С. 338-380. Мид М. Культура и мир детства. – М.: Наука, 1988. – 429 с. Мелетинский Е.М. Миф и двадцатый век // Мелетинский Е.М. Избранные статьи. Воспоминания. – М.: Российский государственный гуманитарный уни- верситет, 1998. – С. 419-428. Мережинская А.Ю. Художественная парадигма переходной культурной эпо- хи. Русская проза 80–90-х годов ХХ века: Монография. – К.: ИПЦ «Киевский университет», 2001. – 433 с. Выпуск XVII (2013) ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 23 Мережинская А.Ю. «Поколения 90-х» и «двадцатилетние». Типологические черты литературного направления // Русская литература. Исследования. Сборник научных трудов: Киевский национальный университет имени Тараса Шевченко, Институт литературы им. Т.Г. Шевченко НАН Украины. – К.: «БиТ», 2009. – С. 262-283. Огрызко В. Бояшов Илья Владимирович // Огрызко В. Русские писатели. Со- временная эпоха. Эскиз будущей энциклопедии. – М.: Литературная Россия, 2004. – С. 76. Федотов Г. Судьба и грехи России. Избранные статьи по философии русской истории и культуры. – Т.2. – СПб.: София, 1992. – 348 с.2 Хренов Н.А. Культура в эпоху социального хаоса. – М.: Едитоиал УРСС, 2002. – 448 с. Чупринин С. Бояшов Илья // Чупринин С. Русская литература сегодня: Новый путеводитель. – М.: Время, 2009. – С. 203. Анотація. Мережинська Г.Ю. Знаковий код та стратегії міфологізування в романах І. Бояшова. У статті на матеріалі шести романів письменника розглядається міфологіч- ний код, стратегії інтерпретації традиційних структур: їх постмодерне обігра- вання, випробування, гротескне переплетіння. Демонструється відображення в авторському міфі історії перехідного художнього мислення, інтенції на здолання культурної кризи, пошук суперцілі існування. Ключові слова: міф, знак, перехідне мислення. Summary Merezhinskaya A. The sign-code and the mythologize strategy in Ilya Boyashov’s novels. This article on the basis of six novels written by the author investigates the mytho- logical code and the interpretation strategy of the traditional structures as well as their postmodern usage, testing, modification and the grotesque interweaving. It shows the reflection of the transitive imaginative thinking in the author’s myth along with aiming to overcome the cultural crisis and searching the extra-purpose of life. Key words: myth, sign, transitive thinking. Статья поступила в редакцию 1.09.2013.

Знаковый код и стратегии мифологизации в романах Ильи Бояшова

Institution

Ähnliche Einträge