Реализация свойств "подпольного" архетипа в романе Ф.М. Достоевского "Преступление и наказание"
Збережено в:
| Дата: | 2001 |
|---|---|
| Автор: | |
| Формат: | Стаття |
| Мова: | Russian |
| Опубліковано: |
Кримський науковий центр НАН України і МОН України
2001
|
| Назва видання: | Культура народов Причерноморья |
| Теми: | |
| Онлайн доступ: | http://dspace.nbuv.gov.ua/handle/123456789/108388 |
| Теги: |
Додати тег
Немає тегів, Будьте першим, хто поставить тег для цього запису!
|
| Назва журналу: | Digital Library of Periodicals of National Academy of Sciences of Ukraine |
| Цитувати: | Реализация свойств "подпольного" архетипа в романе Ф.М. Достоевского "Преступление и наказание" / Ю.А. Романов // Культура народов Причерноморья. — 2001. — № 26. — С. 135-141. — Бібліогр.: 4 назв. — рос. |
Репозитарії
Digital Library of Periodicals of National Academy of Sciences of Ukraine| id |
irk-123456789-108388 |
|---|---|
| record_format |
dspace |
| spelling |
irk-123456789-1083882016-11-04T03:02:34Z Реализация свойств "подпольного" архетипа в романе Ф.М. Достоевского "Преступление и наказание" Романов, Ю.А. Вопросы духовной культуры – ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ 2001 Article Реализация свойств "подпольного" архетипа в романе Ф.М. Достоевского "Преступление и наказание" / Ю.А. Романов // Культура народов Причерноморья. — 2001. — № 26. — С. 135-141. — Бібліогр.: 4 назв. — рос. 1562-0808 http://dspace.nbuv.gov.ua/handle/123456789/108388 ru Культура народов Причерноморья Кримський науковий центр НАН України і МОН України |
| institution |
Digital Library of Periodicals of National Academy of Sciences of Ukraine |
| collection |
DSpace DC |
| language |
Russian |
| topic |
Вопросы духовной культуры – ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ Вопросы духовной культуры – ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ |
| spellingShingle |
Вопросы духовной культуры – ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ Вопросы духовной культуры – ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ Романов, Ю.А. Реализация свойств "подпольного" архетипа в романе Ф.М. Достоевского "Преступление и наказание" Культура народов Причерноморья |
| format |
Article |
| author |
Романов, Ю.А. |
| author_facet |
Романов, Ю.А. |
| author_sort |
Романов, Ю.А. |
| title |
Реализация свойств "подпольного" архетипа в романе Ф.М. Достоевского "Преступление и наказание" |
| title_short |
Реализация свойств "подпольного" архетипа в романе Ф.М. Достоевского "Преступление и наказание" |
| title_full |
Реализация свойств "подпольного" архетипа в романе Ф.М. Достоевского "Преступление и наказание" |
| title_fullStr |
Реализация свойств "подпольного" архетипа в романе Ф.М. Достоевского "Преступление и наказание" |
| title_full_unstemmed |
Реализация свойств "подпольного" архетипа в романе Ф.М. Достоевского "Преступление и наказание" |
| title_sort |
реализация свойств "подпольного" архетипа в романе ф.м. достоевского "преступление и наказание" |
| publisher |
Кримський науковий центр НАН України і МОН України |
| publishDate |
2001 |
| topic_facet |
Вопросы духовной культуры – ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ |
| url |
http://dspace.nbuv.gov.ua/handle/123456789/108388 |
| citation_txt |
Реализация свойств "подпольного" архетипа в романе Ф.М. Достоевского "Преступление и наказание" / Ю.А. Романов // Культура народов Причерноморья. — 2001. — № 26. — С. 135-141. — Бібліогр.: 4 назв. — рос. |
| series |
Культура народов Причерноморья |
| work_keys_str_mv |
AT romanovûa realizaciâsvojstvpodpolʹnogoarhetipavromanefmdostoevskogoprestuplenieinakazanie |
| first_indexed |
2025-07-07T21:16:38Z |
| last_indexed |
2025-07-07T21:16:38Z |
| _version_ |
1837024411210743808 |
| fulltext |
1
Романов Ю.А.
РЕАЛИЗАЦИЯ СВОЙСТВ «ПОДПОЛЬНОГО» АРХЕТИПА В РОМАНЕ
Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО «ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ»
Термин «подпольный» человек, по общему признанию, «уже стал частью словаря современной куль-
туры и достиг сейчас, как Гамлет, Дон Кихот и Фауст, положения одного из великих литературный архе-
типов» [1, с. 202]. Достоевский по праву гордился им как гениальным художественным открытием: «Я
горжусь, что впервые вывел настоящего человека русского большинства и впервые разоблачил его урод-
ливую и трагическую сторону. Трагизм состоит в сознании уродливости (…) Только я один вывел трагизм
подполья, состоящий в страдании, в самоказни, в сознании лучшего и в невозможности достичь его и,
главное, в ярком убеждении этих несчастных, что и все таковы, а стало быть, не стоит и исправляться!» [2,
т.16, с. 329]. «Записки из подполья» признаются «чрезвычайно ценным и многозначительным» произведе-
нием Достоевского, во многом определившим его писательскую судьбу. ««Записки из подполья» – такой
же столп в творчестве Достоевского, как и «Преступление и наказание», – писал В. Розанов. – Самое
«Преступление и наказание» нельзя понять без «Записок из подполья». Без них нельзя понять «Бесов» и
«Братьев Карамазовых»« [3, с. 487, 490].
В человеке из «подполья» нашли свое отражение черты, составляющие модель «подпольного» пове-
дения, свойства «подпольного» архетипа, соответствующие «универсальным тенденциям разума»
(К.Г. Юнг), попытки определения которых предпринимались философами еще с античных времен.
В «аналитической психологии» К.Г. Юнга, впервые разработавшего теорию архетипов (термин «архе-
тип» заимствован Юнгом у Св. Августина), они определяются как изначальные, врожденные психические
структуры, образы (мотивы), составляющие содержание так называемого «коллективного бессознательно-
го» и лежащие в основе общечеловеческой символики сновидений, мифов и других созданий фантазии, в
том числе художественной.
По мнению Е. Мелетинского, термин «архетип» применяется в позднейшей литературе просто «для
обозначения наиболее общих, фундаментальных и общечеловеческих мифологических мотивов, изна-
чальных схем представлений, лежащих в основе любых художественных, и в том числе мифологических,
структур уже без обязательной связи с юнгианством как таковым» [4, 36].
На наш взгляд, рассмотрение творчества писателя с помощью такого «инструмента», как архетип, со-
стоит в том, что все его персонажи анализируются в плане наиболее общих, повторяющихся черт, опреде-
ляющих их философскую направленность, соответствующую «универсальным тенденциям разума». Та-
ким образом, формируется абстрактная модель «сверхгероя» или архетип, вбирающий в себя (в опреде-
ленном философском направлении) наиболее характерные черты многих персонажей.
При этом в архетипном понятии мы выделяем широкое и узкое понимание. В частности, на стадии
формирования «подпольной» психологии «подпольный» феномен понимается нами широко; в фазе же
собственно «подполья» – узко.
В широком понимании, всякий литературный персонаж, обладающий комплексом переживаний, свя-
занных с трагическим несоответствием окружающего мира своему идеалу, ощущением огромной обиды и
желанием насильственно изменить мир сообразно своей воле и своему идеалу (т.е. с деспотизмом); вся-
кий, кто затем понимает свое бессилие и невозможность соответствия идеалу и потому неизбывно и доб-
ровольно себя казнит, унижает, кто боится, чтобы об этом несоответствии не узнали другие, и поэтому
носит маски, насильничая над собственным живым «я»; кто, наконец, смертельно устал от борьбы со сво-
им «двойничеством», борьбы с самим собой; кто готов проклясть мир, чтобы обрести покой, самоизоля-
цию- «подполье», – этот человек (именно, по словам Достоевского, человек из «большинства») и есть че-
ловек в широком смысле «подпольный».
Хотя грань перехода от «подпольного» бытия, понимаемого в широком смысле, к собственно «подпо-
лью» часто носит сложный, порой условный характер, о нем, как правило, можно говорить при наличии
стойкой, сформировавшейся потребности в отчуждении, психологической зависимости от него, делающей
сознание измененным, болезненным, извращенным, практически полностью лишенным возможности
осуществления коммуникации и направленным исключительно на самое себя.
Такое «подпольное» сознание лишено самой возможности нормального восприятия мира – окружаю-
щее предстает для его носителя странноватыми образами со смешением живого и неживого, мир воспри-
нимается им в целом как враждебная серая масса – «роковая бурда». Параллельно «подпольный» мозг
изобретает свои миры, подменяющие «живую жизнь», превращая существование в скитальчество по ир-
реальному, выдуманному миру.
«Подпольное» сознание стремится оправдать и оправдывает «подпольное» бытие, выстраивая его фи-
лософские и эстетические начала.
Философским обоснованием «подполья» выступает аморализм, формирующийся в ответ на невоз-
можность реализации идеала: если идеал воплотить невозможно, утрачивается оценочность, погибает мо-
раль, любое действие становится дозволенным.
Эстетическим его обоснованием служит поэтизация переживаний собственной униженности, причем
поэтизация и, следовательно, наслаждение тем сильнее, чем глубже и сильнее унижения. Совершая по-
добное духовное «харакири», собственно «подпольный» герой осуществляет героическую месть окружа-
2
ющему миру (мести, само собой разумеется, подвергается всякий, кто вольно или невольно
нарушает «подпольный» уклад, вторгается в него).
В конечном итоге собственно «подпольный» герой теряет все свои человеческие качества – качества
живой личности в «подпольном» бытии; наступает его нравственное, психическое и физическое разруше-
ние, хотя и на этой стадии сохраняются антиномичность, карнавализация, масочность, метания между
«подпольем» и возможностью прозрения светлого лика Христа.
Свойства «подпольного» архетипа широко представлены в героях романа «Преступление и наказа-
ние». Наиболее полно они выражены в образах Раскольникова и Свидригайлова.
Уже исходную ситуацию Раскольникова в романе можно назвать «подпольной». Как и герой из
«подполья», он вынашивает в своем сознании идеализацию некоторой возвышенной культурной субстан-
ции. Если у героя «Записок…» – это «прекрасное и высокое», то у Раскольникова – это идея Наполеона,
сверхчеловека, способного властвовать над людьми и распоряжаться жизнями.
Особенностью воплощения свойств «подпольного» архетипа в образе Раскольникова является то, что
здесь «подпольный» герой на практике, в живой жизни пытается преодолеть унижение «подпольем»,
вторгаясь в эту жизнь с топором. Сам этот факт говорит о «незакабаленности» молодого героя в «подпо-
лье», хотя на убийство он решается и не для того, чтобы вырваться из него. (Слово «закабалиться» – это
слово «подпольного» героя, которое он употребляет по отношению к Лизе, когда ждет, что она сможет
наведаться к нему, благодаря тому, что не совсем еще «закабалилась» в публичном доме.)
Ошибка Раскольникова состояла в том, что, если бы он даже смог осуществить задуманное им убий-
ство без угрызений совести, как того и хотел, он все равно не вышел бы из «подпольного» лабиринта.
Идеальное – такая же сторона «подпольного» бытия, как и «подпольное» унижение, обратная его сторона.
Усталость от борьбы между ними есть «подпольный» покой или само «подполье». Обагрив руки кровью,
Раскольников совершил прыжок в «подпольную» бездну, так как последовавшая после убийства жестокая
нравственная борьба лишь утвердила его в «подпольном» унижении, приблизила к усталости, «подполь-
ному» покою.
Чувства закоренелого «подпольщика» из «Записок из подполья» и Раскольникова после совершения
убийства – суть одной природы, имеют характер неподвластного ни воле, ни разуму отвратительного
ощущения: «Угрюмая мысль зародилась в моем мозгу и прошла по всему телу каким-то скверным ощу-
щением, похожим на то, когда входишь в подполье, сырое и затхлое» («Записки из подполья») [2, т.5,
с.152]; «Мрачное ощущение мучительного, бесконечного уединения и осуждения вдруг сознательно ска-
зались душе его» («Преступление и наказание») [2, т.6, с. 81]. И далее: «Не то, чтоб он понимал, но он яс-
но ощущал, всею силою ощущения, что ... даже с чем бы то ни было ему уже нельзя обращаться к ... лю-
дям .... и будь это все его родные братья и сестры ... то и тогда ему совершенно незачем было бы обра-
щаться к ним и даже ни в каком случае жизни; он никогда еще до сей минуты не испытывал подобного
странного и ужасного ощущения. ... это было более ощущение, чем сознание, чем понятие; непосред-
ственное ощущение, мучительнейшее ощущение из всех до сих пор жизнию пережитых им ощущений» [2,
т.6, с. 82].
Достоевский много раз настойчиво характеризует «подпольное» состояние словом «ощущение», оче-
видно стремясь показать трагическое бессилие надломленного человека перед «подпольем», как проявле-
нием дьявола, силой зла.
Будучи весь во власти ощущения-»подполья», Раскольников нравственно не в состоянии поддержи-
вать общение с окружением, матерью и сестрой; особенно с матерью, старавшейся с детства привить ему
религиозные чувства.
«Подпольное» состояние Раскольникова явилось отражением его серьезных сомнений в вере, раздво-
енности; сомнений, которые видела в нем его мать еще в отрочестве, сомнений, не покидавших и самого
Достоевского всю жизнь и выплеснувшихся в его романы.
Диалог Раскольникова с Соней – вечный диалог писателя с самим собой. Весь мучительный процесс
нравственных исканий Раскольникова – невиданное по силе проклятие и отрицание «подполья».
Уже здесь, в «Преступлении и наказании», твердо, без тени сомнений и с непоколебимой убежденно-
стью, устами Сони указан путь преодоления проклятого «подполья» – смирить наваждение, гордыню, по-
каяться, принять на себя страдание, очиститься им и открыть свою душу Богу: « – Встань! (...) Поди сей-
час, сию же минуту, стань на перекрестке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а
потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем, вслух: «Я убил! (...) – Страдание при-
нять и искупить себя им, вот что надо» [2, т.6, с. 322 – 323].
В других героях романа свойства «подпольного» архетипа не выражены так ярко, как в Раскольнико-
ве, хотя и в них реализуются некоторые «подпольные» качества. Исключение составляет лишь одержимый
бестиальностью Свидригайлов.
Свидригайлов, в противовес Соне, задумывался как отражение темной духовной стороны Расколь-
никова и, по нашему мнению, во многом, – его «подпольной» стороны, его «подпольного» «я».
Главное, чем выразитель сатанинского начала, Свидригайлов, отличается от «подпольных» героев,
состоит в том, что «подпольные» герои приходят к «подполью» в результате ожесточенной внутренней
борьбы. Свидригайлов охвачен сатанизмом изначально. В нем нет классического «подпольного» противо-
поставления: идеал – несоответствие идеалу, борьба между которыми и порождает «подпольную» уста-
3
лость, уход от живой жизни. Свидригайлов, напротив, в самой гуще жизни, но как живое прояв-
ление безобразного, темного в ней.
Если «подпольного» человека отличает трагическое восприятие жизни и несправедливое ее устрой-
ство болезненно ранит его, рождает в нем обиду на жизнь и делает его трагическим одиночкой, то Сви-
дригайлов – «Не насмешлив, всех и все извиняет... все допускает, перенослив...» [2, т.7, с.164], «Чрезвы-
чайно согласен и уживчив. Весьма снисходителен» [2, т.7, с.163]. Свидригайлов «… и с шулерами ужи-
вался, и князю Свирбею... не надоел, и об Рафаэлевой Мадонне... в альбоме сумел написать, и с Марфой
Петровной семь лет безвыездно проживал, и в доме Вяземского на Сенной в старину ночевывал...» [2, т.6,
с. 224].
Если «подпольщик» ищет и находит свое спасение от окружающей действительности в бегстве в
«прекрасное и высокое», в идеал, то у Свидригайлова – «Ни энтузиазма, ни идеала» [2, т.7, с.164]. Буду-
щая жизнь в его представлении («символ веры») – «комнатка» с закопченными стенами, «вроде деревен-
ской бани» с пауками по углам, что и будет «справедливо». Раскольников, несмотря на свое «подпольное»
отчуждение, ошарашен столь «безобразным» суждением.
При ближайшем рассмотрении, однако, становится очевидным, что сатанизм сливается с «подпольем»
по мере продвижения «подпольного» героя из фазы становления к собственно «подполью».
Некоторые высказывания Свидригайлова («...я ведь человек мрачный, скучный. (...) ... вреда не делаю,
а сижу в углу...» [2, т.6, с. 348]) позволяют заключить, что перед нами тот же «подпольный» герой, но спу-
стившийся в «подполье» по другому основанию: «моменты черного духа» тоже порождают отчуждение.
Собственно «подполье» и бестиальность – это синонимы.
Сознание своего несоответствия идеалу приводит «подпольного» героя к акту самоуничтожения, что,
как уже отмечалось, явилось одним из решающих «подпольных» признаков. Свидригайлов полон реши-
мости совершить аналогичный по отношению к себе акт из стремления к саморазрушению: «...главное – у
самого желание стушеваться, убить себя, исчезнуть на Сенной...» [2, т.7, с.163].
В сущности, у Свидригайлова – фактическое сходство и с Раскольниковым, и с героем «Записок из
подполья». В его уста Достоевский вкладывает продолжение полемики с социалистами человека из «под-
полья» (рассуждения о том, что человек – не «штифтик»): «Главная мысль социализма – это механизм.
Там человек делается человеком механикой. На все правила. Сам человек устраняется. Душу живу отня-
ли» [2, т.7 с.161]. Как и «подпольный» человек, Свидригйлов откровенен («Зачем не быть откровенным?»
[2, т.7, с.165]) и лукав («сумею надуть» [там же]). Как и герой «Записок...», Свидригайлов – человек «не
занятой», в поисках нравственного определения выдвигающий «занятия»-парадоксы. «О, если б я ничего
не делал только из лени... как бы я тогда себя уважал. Уважал бы именно потому, что хоть лень я в состо-
янии иметь в себе... (…) ... лентяй... Значит, положительно определен... (...) ... деятельность – ...пить за
здоровье всего прекрасного и высокого,» – утверждает «подпольный» парадоксалист [2, т.5, с.109]. «... хо-
тя бы что-нибудь было, ну помещиком быть, ну, отцом, ну, уланом, фотографом, журналистом... н-ничего,
никакой специальности! ...даже скучно. (...) Зачем же бросать женщин, коли я хоть до них охотник? По
крайней мере, занятие,» –вторит ему Свидригайлов [2, т.6, с.359].
Свидригайлов необходим Раскольникову, и Раскольников идет к Свидригайлову в ожидании «чего-
нибудь от него нового», подальше от взгляда-приговора Сони. Свидригайлову Раскольников тоже «инте-
ресен»; в своих размышлениях незадолго до самоубийства Свидригайлов даже ставил его на свое место,
видя в нем свое бестиальное будущее: «А шельма, однако ж, этот Раскольников! Много на себе перета-
щил. Большою шельмой может быть со временем, когда вздор повыскочит, а теперь слишком уж жить ему
хочется!» [2, т.6, с. 390].
Как и Раскольников, Свидригайлов думает о том, чтобы свести счеты с жизнью: «Свидригайлов Рас-
кольникову на Сенной: – Застрелитесь, да я, может быть застрелюсь» [2, т.7, с. 204]. При этом и тот и дру-
гой боятся воды.
Свидригайлов перед самоубийством (как и Раскольников перед тем, как на себя донести) старается
«зацепиться» за чтение «лавочных» и «овощных» вывесок, тщательно их прочитывая.
Результатом «подпольного» отчуждения парадоксалиста и Раскольникова стала ведущая к самораз-
рушению направленность их внутреннего мира на самое себя и изменение состояния сознания. То же са-
мое происходит с одержимым бестиальностью Свидригайловым.
«Подпольный» герой совершает насилие над бедной Лизой, невольно потревожившей его «подполь-
ное» «спокойствие». Раскольников совершает насилие над жизнью, чтобы соответствовать идее, «выжи-
той» в «подполье». Свидригайлов совершает насилия, чтобы удовлетворить бестиальное сладострастие,
жажду наслаждения. «Непомерная и ненасытимая жажда наслаждения. (...) Наслаждения артистические...
и рядом с ними грубые... Наслаждения психологические. Наслаждения уголовные... Наслаждения мисти-
ческие... Наслаждения покаянием... Наслаждения нищенские... Наслаждения Мадонной Рафаэля. Насла-
ждения кражей, наслаждения разбоем, наслаждения самоубийством. (...) наслаждения образованием...
наслаждения добрыми делами,» – как характеризует его Достоевский [2, т.7, с.158].
В Свидригайлове же Достоевский отмечает характерное для «подпольного» героя «раздвоение» («как
это он мог давеча... отзываться о Дунечке действительно с настоящим восторженным пламенем... и в то же
самое время знал наверно, что не далее как через час он собирается насиловать Дуню, растоптать всю эту
божественную чистоту ногами и воспламениться сладострастием...» [2, т.7, с.160]), масочность, подмену
живой жизни игрой, «вывертами» («... все выдумка. Все-то себя чем-нибудь тешат, и все одни выдумки»
4
[2, т.7, с.200]), которые служат эстетизацией «подпольного» бытия.
Как и у «подпольщиков», у Свидригайлова специфически «подпольный» взгляд на реальность, когда
действительность воспринимается «пауками» и образами-привидениями убиенных. (Для сравнения –
«подпольные» образы у его «предшественников»: «одна на Сенной», «сальный воротник», «роковая бур-
да», «мокрый снег» – у человека из «подполья»; саврасая клячонка, смеющаяся убиенная старуха-
процентщица, моровая язва и тот же «мокрый снег» – у Раскольникова).
Последние часы жизни Свидригайлов уже физически проводит в «подполье», оказавшись в «отдален-
ном нумере» гостиницы, «душном и тесном», под лестницей в «углу». Его окружают «темень, как в по-
гребе», вызывающая «скверное ощущение». Ему снятся ужасы: «девочка-самоубийца-утопленница» в
гробу, пятилетний ребенок, превращающийся в «камелию»; во сне-забытьи за пазухой, под рубашкой
«шоркает по телу» символ «подполья» – мышь.
В образе Свидригайлова с потрясающей художественной силой отражено проявление темных сил, аб-
солютного живого зла, направленного в самую гущу жизни, и, на первый взгляд, Свидригайлов, находя-
щийся в ней, совсем далек от обособившегося «подпольного» героя.
Ближайшее рассмотрение позволяет увидеть круг отчуждения, неизбежно обозначаемый злом. Круг, в
центре которого оторванный от жизни, масочный, деградирующий и погибающий герой, в силу отчужде-
ния злом, становящийся «подпольным». Бестиальное в нем сливается с «подпольным». Страстный, рас-
тленный, демонический Свидригайлов оказывается «подпольнее» «незакабалившегося» в «подполье» Рас-
кольникова и доходит «до последней стены».
Будучи воплощением «православного воззрения», образ Сони Мармеладовой вмещает в себя одну
яркую «подпольную» черту. Соня приносит себя в жертву, принимает страдание, берет крест Раскольни-
кова и возносится к вершинам духа. Соня обладает непоколебимой верой в Бога, и эта вера дает ей «все»,
она становится близкой людям. Соня всем сердцем сознает Божий идеал, но себя считает глубоко падшей.
Грешницей она себя считает не за «желтый билет», а за то, что «неблагодарна была» и «против любви
много раз погрешила» (Соня с болью вспоминает о там, как отказала Катерине Ивановне в вышитом во-
ротничке, которого «уж так ей хотелось» [2, т.6, с. 244-245]).
«Подпольная» черта в образе Сони именно в том и состоит, что она в душе совершает акт самоуничи-
жения при сознании своего несоответствия Божьему идеалу. Однако этот акт не ведет ее в «подполье» по-
тому, что она, в отличие от «подпольного» героя, никогда и не представляла себя вместо Бога, а только
веровала и поклонялась ему. В ее сознании человек не есть Человеко-Бог, и человеку остается лишь чело-
веческое. Сознание своей малости перед Богом, отсутствие гордыни позволяет ей брататься с людьми,
принимать страдание, очиститься им и духовно возвыситься. «Подпольная» черта в ней – лишь механизм,
имеющий в ее сознании совсем другое содержание, нежели в сознании «подпольного» человека. В ее со-
знании самоунижение – это прививка от гордыни, от того, что человек не сравняется с Богом, гарантия от
Человеко-Божества.
Сходную «подпольную» черту имеет и Разумихин. Преследуемый «ужаснейшими воспоминаниями»
вечера, когда он познакомился с Дуней и Пульхерией Александровной и когда он был так «низок и га-
док», Разумихин вполне отдается чувству самоунижения, которое «часто встречается у людей, хотя и бла-
городнейших и великодушных, но грубых буянов, много грязного видевших бамбошеров, – что... он сам
себя как-то принижает перед женщиной...» [2, т.7, с.155-156]. Присутствует при этом и «подпольная» эс-
тетизация. Однако в образе Разумихина самоунижение имеет комический оттенок.
В образе Лужина выделяются «подпольный» деспотизм, сладострастие, желание господствовать. Ес-
ли над «подпольным» человеком, Раскольниковым и Свидригайловым, деньги не имеют власти, то Лужин
поклоняется деньгам, намечая линию денежного отчуждения-»подполья». «Этот человек очень зол...», –
говорит Раскольников [2, т.6, с. 304]; в Лужине концентрируется отталкивающая, несущая отчуждение
злая сила.
В образе Мармеладова трагически представлена личность, выметенная «метлой» «из компании чело-
веческой», человек, вопиющий о том, что ему не к кому и больше некуда идти. Причина изоляции от об-
щества – нищета, которую сам Мармеладов оценивает как «порок-с» и в которой «первый сам готов
оскорблять себя» [2, т.6, с.13].
Мармеладов – выброшенный из жизни человек, в чьем образе отразились «подпольные» черты; чело-
век, имеющий прямое сходство с «подпольным» героем.
Как и человек из «подполья», Мармеладов имеет ярко выраженный идеал – «благородство врожден-
ных чувств», как он сам его называет, и который никак не может «сохранять» в нищете. Налицо – идеаль-
ные представления и трагизм собственного несоответствия им.
В нищете Мармеладов многократно совершает ведущий в «подполье» акт добровольного самоуничи-
жения – жестоко корит, казнит себя и «оскорбляет». Очевидно, что с Мармеладовым «дома относятся
строго» и им «помыкают». В отношениях с женой он – «свинья, а она дама!» Сам Мармеладов убежденно
говорит о себе, что он – «прирожденный скот!» [2, т.6, с.14, 15]. Надо сказать, что Мармеладов, очевидно,
стал совершать акты самоуничижения еще гораздо раньше, апофеозом чего стал его брак с Катериной
Ивановной, на который он пошел из жалости, не в силах смотреть на ее «безнадежную нищету», «бед-
ствия» и «страдание». Даже работой и «святым», «благочестивым» исполнением «обязанности» и трезвым
поведением в течение года Мармеладов «не мог угодить». После того, как он и «места лишился» «по из-
менению в штатах», нарушилось некое хрупкое равновесие и самоуничижение Мармеладова приобретает
5
безудержный характер. При этом пьянство для Мармеладова – способ, посредством которого
можно многократно его усилить (у «подпольного» героя сходную функцию выполняли «развратишко»,
встречи с «одним офицером» и проч.).
Объясняя Раскольникову, что значит «испрашивать денег взаймы безнадежно», Мармеладов говорит:
«Ибо... когда придется вам, в первый раз, целовать сапог другого, подобием схожего вам существа, хотя
бы и благолепнейшего из старцев, то вы непременно домой воротитесь пьяненькой. Если же вы чувстви-
тельностью одарены, то и в третий и в пятый раз домой воротитесь пьяненькой» [2, т.7, с.102]. «Пью, ибо
сугубо страдать хочу!» – объявляет он [2, т.6, с.15].
В болезненном самоуничижении, превратившемся, словами «подпольного» героя, в «решительное»
наслаждение – весь Мармеладов, его наступившая «черта».
Характерно, что свой безобразный поступок, когда он «хитрым обманом, как тать в нощи», похитил у
Катерины Ивановны все оставшиеся от его жалованья деньги, Мармеладов совершает, как и «подполь-
ный» герой, после сладостных «летучих» мечтаний об устройстве дома, дочери и ребятишек. (В «Записках
из подполья» герой повести риторически вопрошал: «отчего так бывало, что, как нарочно, в те самые, да,
в те самые же минуты, в которые я наиболее способен был сознавать все тонкости «всего прекрасного и
высокого» ... мне случалось... делать такие неприглядные деянья... которые... совсем бы не надо делать?»
[2, т.5, с.102]).
Возвращаясь домой после пятидневного запоя, Мармеладов падает перед женой «на коленки», пред-
вкушая побои, которые ему «не токмо не в боль, но и в наслаждение бывают» и без которых он и сам
«обойтись» уже не может. «– И это мне в наслаждение! И это мне не в боль, а в нас-лаж-дение..,» – потря-
саемый за волосы Катериной Ивановной и стукаясь лбом об пол, выкрикивает Мармеладов [2, т.6, с. 24].
В образе Мармеладова с большой силой показано «подпольное» самоуничижение-алкоголизм, вы-
черкнувшее его из жизни и послужившее деградации и распаду его личности. Однако, несмотря на соци-
альную обособленность, нельзя сказать, что «подпольный» архетип в нем полностью реализован. В Мар-
меладове нет «подпольной» усталости, неприятия мира и проклятия его, характерных для «подпольного»
героя «Записок из подполья». Это обусловлено сохранившейся в Мармеладове страстной верой в Христа.
Если герой «Записок....» лишь смутно догадывается, что «вовсе не подполье лучше, а что-то другое,
другое» [2, т.5, с.121], но веры обрести уже не может, то Мармеладов твердо верует в пришествие Христа
и горячо надеется на его прощение (можно сказать, что эта вера – единственное, что сохраняет в его гла-
зах так поразившие Раскольникова «смысл и ум», «восторженность и одушевление», несмотря на мель-
кавшее «безумие»): «И всех рассудит и простит, и добрых и злых, и премудрых и смирных... И когда уже
кончит над всеми, тогда возглаголет и нам: «Выходите, скажет, и вы! Выходите пьяненькие, выходите
слабенькие, выходите соромники!» (...) И скажет! «Свиньи вы! образа звериного и печати его; но придите
и вы!»« [2, т.6, с.21]. Мармеладов с такой силой верует в грядущее прощение, потому что, по его убежде-
нию, никто из павших, как и он сам («ни единый из сих»), не считал свою жизнь нравственной («не считал
себя достойным сего...») [там же]. Примечательно, однако, что даже рай или его подобие Мармеладов
представляет себе в виде своеобразного «подпольного» образа – «уголка», «уголочка»: «– Ну не в рай!
(было: Ну в рай, не в рай!) ... – а так, где-нибудь и нам уголок такой отведут. Так, уголок, уголочек. По
чину, по чину, по чину, по чину...» [2, т.7, с.114].
В образе Катерины Ивановны также заметно мармеладовское поклонение страданию, доходящее до
мазохизма. Выброшенная из жизни, как и Мармеладов, она всеми силами стремится обозначить, насколь-
ко возможно, подобие того социального положения, которое она занимала, будучи «образованной», «вос-
питанной» и «фамилии известной», «штаб-офицерской дочерью»; подобие, удовлетворяющее ее гордость.
Недостижимость этого идеала, бедствия и болезнь подталкивают полубезумную Катерину Ивановну все к
новым и новым унижениям-страданиям, словно она уже и сама не может существовать без них.
В сущности, вся ее жизнь – это цепь страданий и унижений, которых, кажется, она сама же и ищет, а
«бедствия» и «неудачи» только и способствуют этому. Первый брак, на который она пошла «по любви»,
заканчивается побоями «гордой» Катерины Ивановны и смертью проигравшегося в «картишки» мужа. На
второй брак, за Мармеладова, она идет «рыдая» и «руки ломая», сознавая, что он ей «не пара», не «муж и
отец». Этот брак был «новым ей унижением», даже когда Мармеладов целый год «обязанность» соблюдал
и к «напитку» не прикасался.
Внутренний мир Катерины Ивановны замыкается в удовлетворяющее ее «гордость» идеальное пред-
ставление, согласно которому все должны были бы жить лишь «в мире и радости и не смели жить иначе»
[2, т.6, с. 291]. Малейший же «диссонанс» с ним приводил ее «чуть не в исступление, и она в один миг,
после самых ярких надежд и фантазий, начинала клясть судьбу, рвать и метать все что ни попадало под
руку, и колотиться головой об стену» [там же]. Характерно, что она не замечала людей, пытаясь заставить
их соответствовать представлениям своего идеального мира (это же проделывал в мечтах и «подпольный»
герой, подобного же желал и Раскольников) – «она была в каком-то забытьи, не слушала и не видела» [2,
т.6, с. 22].
Кончина ее страшна и, вероятно, не менее мучительна, чем у Мармеладова, а ее полные горечи по-
следние слова: «Уездили клячу!.. Надорвала-а-сь!» – вызывают реминисценцию со страшным сном Рас-
кольникова о забитой пьяными мужиками «саврасой крестьянской клячонке».
Таким образом, можно говорить о реализации, в определенной мере, черт «подпольного» архетипа в
образе Катерины Ивановны. Сосредоточенная на оторванном от жизни идеальном, проклинающая мир и
6
отрекающаяся от него; с «гордостью», деспотизмом и неверием в Бога, Катерина Ивановна, во
всяком случае, выглядит «подпольнее» Мармеладова, несмотря на связывающее их уничижение.
Дуня Раскольникова также имеет «черту» – принести себя в жертву, пострадать. Однако ее страда-
ние – не ради сладости «подпольного» самоуничижения, не во имя эстетизации безобразной отчужденно-
сти, ее страдание направлено вовне, оно – чтобы помочь людям. В ней нет «подпольной» драмы собствен-
ного несоответствия идеалу.
Отличие «святости» Дуни от святости Сони в том, что она идет на жертву, чтобы делать добро наси-
лием и для возвышения собственного «я», мессиански. Этим она очень походит на своего брата. Об этом
же мечтал и человек из «подполья».
Выходя замуж за Лужина, Дуня не только жертвовала собой ради матери и брата, но также давала
удовлетворение своей «гордости», собственному «я». Она рассчитывала на то, что Петр Петрович будет
«ценить» ее и ею «дорожить» и что она сможет «уважать его». При этом реализовался бы ее морально-
этический идеал – призвание и удержание Лужина в «благородных целях». Собственно, ее «гордость» –
это та черта, которая может вести к отчуждению так же, как и ее брата.
***
Таким образом, в Раскольникове наиболее полно реализована вся структура «подпольных» свойств и
указана, путем страдательного прозрения, возможность преодоления «подполья». В Свидригайлове сата-
низм, живое зло «живой» жизни, вместе с тем, обозначает круг отчуждения, сливающийся с «подпольем».
В образе Лужина воплощены деспотизм, зло и поклонение деньгам, но намечающееся и неизбежное от-
чуждение (его трижды выгоняют: Раскольников, Дуня, «все» на поминках Мармеладова), еще не стало
«подпольным», развитие его в романе не раскрыто.
Самоунижение, являющееся одной из важнейших характеристик «подпольного» героя и также
нашедшее воплощение в ряде персонажей романа, не всех их приводит в «подполье».
Для Сони оно – только механизм, но механизм, приводящий к результатам, совершенно противопо-
ложным тем, что у «подпольного» героя: ведет не в «подполье», а к Богу, является хранителем от Челове-
ко-Божества.
У Дуни «подпольное» самоунижение отсутствует, а есть готовность к самопожертвованию ради идеа-
ла, поскольку нет пока противоречия между идеалом и несоответствием ему; Дуня – идеальный образ, но
она обладает «подпольной» гордостью.
В символически «неподпольном» Разумихине самоунижение служит лишь своеобразной эстетизаци-
ей его чувства к Дуне и носит комический оттенок.
У Мармеладова болезненное, сладострастное наслаждение от собственного унижения, функциональ-
но полностью совпадает с подобным же феноменом у героя «Записок из подполья». В «Преступлении и
наказании» эта черта выражена сильнее, усиливается она алкоголизмом Мармеладова.
В Катерине Ивановне самоунижение противоречиво сплетается с «гордостью», и сама она в погра-
ничном состоянии между идеальным и «проклятой» унижающей жизнью, которая иной для нее быть не
может. Но у обоих Мармеладовых нет «подпольного» «спокойствия» или его жажды. У Мармеладова – в
силу его веры в прощение Христом; у Мармеладовой – в силу пограничности, начинающегося безумия.
Особняком стоит в романе образ следователя Порфирия, который, совершенно очевидно, не имеет
«подпольных» качеств. (Возможно, в нем реализуется некий дух стилистики человека из «подполья», ко-
гда Порфирий ведет напряженные словесные турниры с Раскольниковым и у него вырываются словечки и
выражения «подпольного» героя, как знаменитое «дважды два»: «... хотелось бы следствие, так сказать,
математически ясно представить, хотелось бы такую уличку достать, чтоб на дважды два – четыре похо-
дило!» [2, т.6, с.621]). «Вам теперь только воздуху надо, воздуху, воздуху!» – говорит Порфирий Расколь-
никову, призывая его выйти из духоты «подполья». «Ищите веру и «обрящете», «станьте солнцем», – го-
ворит он; в нем – исход, солнце противостоит «подпольной» тьме.
Литература:
1. Frank J. Notes from Underground // F. Dostoevsky. Notes from Underground / Transl. and ed. by M.R. Katz.
- N.Y., 1989. - P.202-237.
2. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: В 30-ти т. - Л., 1990.
3. Розанов В.В. Одна из замечательных идей Достоевского // Собрание сочинений. О писательстве и пи-
сателях / Под общ. ред. А.Н. Николюкина. - М.: Республика, 1995. - С. 487-494.
4. Мелетинский Е.М. Литературные архетипы. - М., 1994.
Романов Ю.А.
|