Порог и лестница в «Мертвых душах» Гоголя

Збережено в:

Бібліографічні деталі
Дата:	2007
Автор:	Кривонос, В.
Формат:	Стаття
Мова:	Russian
Опубліковано:	Інститут літератури ім. Т.Г. Шевченка НАН України 2007
Назва видання:	Гоголезнавчі студії
Теми:	Доповіді, статті і дослідження
Онлайн доступ:	http://dspace.nbuv.gov.ua/handle/123456789/27818
Теги:	Додати тег Немає тегів, Будьте першим, хто поставить тег для цього запису!
Назва журналу:	Digital Library of Periodicals of National Academy of Sciences of Ukraine
Цитувати:	Порог и лестница в «Мертвых душах» Гоголя / В. Кривонос // Нові Гоголезнавчі студії. — Ніжин, 2007. — Вип. 5(16). — С. 114-127. — Бібліогр.: 50 назв. — рос.

Репозитарії

Digital Library of Periodicals of National Academy of Sciences of Ukraine

id	irk-123456789-27818
record_format	dspace
spelling	irk-123456789-278182011-10-21T12:06:25Z Порог и лестница в «Мертвых душах» Гоголя Кривонос, В. Доповіді, статті і дослідження 2007 Article Порог и лестница в «Мертвых душах» Гоголя / В. Кривонос // Нові Гоголезнавчі студії. — Ніжин, 2007. — Вип. 5(16). — С. 114-127. — Бібліогр.: 50 назв. — рос. XXXX-0080 http://dspace.nbuv.gov.ua/handle/123456789/27818 ru Гоголезнавчі студії Інститут літератури ім. Т.Г. Шевченка НАН України
institution	Digital Library of Periodicals of National Academy of Sciences of Ukraine
collection	DSpace DC
language	Russian
topic	Доповіді, статті і дослідження Доповіді, статті і дослідження
spellingShingle	Доповіді, статті і дослідження Доповіді, статті і дослідження Кривонос, В. Порог и лестница в «Мертвых душах» Гоголя Гоголезнавчі студії
format	Article
author	Кривонос, В.
author_facet	Кривонос, В.
author_sort	Кривонос, В.
title	Порог и лестница в «Мертвых душах» Гоголя
title_short	Порог и лестница в «Мертвых душах» Гоголя
title_full	Порог и лестница в «Мертвых душах» Гоголя
title_fullStr	Порог и лестница в «Мертвых душах» Гоголя
title_full_unstemmed	Порог и лестница в «Мертвых душах» Гоголя
title_sort	порог и лестница в «мертвых душах» гоголя
publisher	Інститут літератури ім. Т.Г. Шевченка НАН України
publishDate	2007
topic_facet	Доповіді, статті і дослідження
url	http://dspace.nbuv.gov.ua/handle/123456789/27818
citation_txt	Порог и лестница в «Мертвых душах» Гоголя / В. Кривонос // Нові Гоголезнавчі студії. — Ніжин, 2007. — Вип. 5(16). — С. 114-127. — Бібліогр.: 50 назв. — рос.
series	Гоголезнавчі студії
work_keys_str_mv	AT krivonosv porogilestnicavmertvyhdušahgogolâ
first_indexed	2025-07-03T07:34:49Z
last_indexed	2025-07-03T07:34:49Z
_version_	1836610319227551744
fulltext	114 Владислав Кривонос Порог и лестница в «Мертвых душах» Гоголя В предыстории Чичикова, изложенной в заключительной главе первого тома «Мертвых душ», временная последовательность событий объективирует его движение к намеченной цели: «Но решился он жарко заняться службою, всё победить и преодолеть» [1]. Исследователями было отмечено такое свойство Чичикова, как подвижность во времени: «Время Чичикова линейно, направлено от прошлого к будущему. Кроме того, оно имеет важное сюжетное значение: именно биографическое время героя скрепляет отдель- ные сцены в единую сюжетную цепочку» [2]. Однако говорить о биографическом времени Чичикова можно только с учетом той специфической функции, какую оно выполняет в поэме. Повествователь знакомит читателей не с историей жизни и ста- новления характера героя, но с историей преодоления им препятст- вий на пути к цели: «Но при всем том трудна была его дорога…» (V, 329). И далее: «Это был самый трудный порог, через который перешагнул он» (V, 331). Жить «биографической жизнью в биогра- фическом времени» можно только «вдали от порога» [3]. Но как раз состояние перехода определяет коллизии чичиковской биографии, где акцент сделан на «неодолимой силе его характера» (V, 342), позволяющей вновь и вновь перешагивать через трудные пороги. Облик героя выражает и отражает его пороговую сущность: «…не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод» (V, 9). Как писал А. Белый, Чичиков «при помощи “ни” и “не” слит со всем общим; у него нет признаков…» [4]. На самом деле признаки у Чичикова есть – и описание его вне- шности хоть и отрицательным образом, но прямо на них указывает. Неопределенность черт фиксирует в облике героя двусмысленные и двойственные свойства «порогового» человека, который, подобно «лиминальным существам» в обряде перехода, выскальзывающим из сколько-нибудь устойчивой «сети классификаций», «ни здесь ни там, ни то ни се…» [5], т.е. в некоем символическом пространстве, где и не может быть никакой определенности. 115 Но именно такова семантика порога, который является «промежуточным пространством» [6], «семантика как раз неопре- деленности и нерешенности» [7]. Только состояние перехода оказывается для Чичикова не временным, но перманентным, почему биографическое время героя (время преодоления препятствий) не замкнуто в границах собственно биографии, но предельно активизирует идею испытания в сюжете поэмы [8]. Новым трудным порогом становится здесь приобретение Чичи- ковым мертвых душ, а далее, в следующей части поэмы, как предвидит повествователь, «придется разрешить и преодолеть ему более трудные препятствия…» (V, 347). Примечательно, что уже в предыстории, которая строится по схеме сюжета испытания, Чичиков предстает «пороговым» челове- ком, чья лиминальность подчеркивается неспособностью обрести и сохранить сколько-нибудь определенное положение и достичь состо- яния хотя бы житейской стабильности. Гоголевский герой действи- тельно «…не принадлежит ни одному пространству, а лишь пере- секает их» [9]. Но он потому и обречен странствовать, что олице- творяет собою пространство порога. Причем Чичиков не просто «по- роговый» человек, но человек порога; имеется в виду не только его образ жизни, но и образ мыслей. Так что не случайно рождается в голове Чичикова «странный сюжет» (V, 346), основанный на покупке мертвых душ (крестьян, умерших, но числящихся по ревизской сказке, «не живых в действительности, но живых относительно законной формы…» – V, 49), т.е. предмета, оказавшегося в силу обстоятельств в промежутке между жизнью и смертью. В обряде перехода «лиминальность часто уподобляется смерти…» [10]. Символической смерти может быть уподоблено и существование на пороге. В биографии Чичикова его служба описывается как череда временных смертей; основой сюжетного механизма служит здесь ритуал инициации [11], где испытания предполагают возрождение «в новом статусе» [12]. Ритм вре- менных смертей и возрождений, переживаемых Чичиковым на пути к цели, осмыслен в предыстории как ритм потерь и приобретений, что соответствует фольклорно-мифологической логике испытаний [13]. Испытания Чичикова (испытанию подвергается характер героя) связаны с решением им трудных задач, что вызвано необходимостью преодолевать различные препятствия [14]. Специфику трудных задач определяет владеющая Чичиковым «непостижимая страсть» (V, 342); биография «…демонстрирует, если так можно сказать, перипетии этой страсти, ее превратности 116 и драматизм» [15]. Отмеченность самого трудного порога получает особую значимость с учетом вектора развития страсти: «Всё оказалось в нем, что нужно для этого мира…» (V, 331). Речь идет о пороге на пути героя в этот мир, где Чичиков не просто пускается в очередную аферу, но бросает вызов законам мироздания. Про- тивоестественность его плана обнажает буквальное понимание Коробочкой предложения продать мертвые души: «Нешто хочешь ты их откапывать из земли?» (V, 72). В этом мире душа самого Чичикова, захваченного непостижимой страстью, изменяет собственной природе и обречена на блуждание; поездки героя символически выражают блуждания его души [16]. Испытания служат проверкой истинности пути героя [17], где ожидают его трудные пороги, перешагивать через которые побуждает владеющая им страсть. Эта страсть к приобретению осмысляется в поэме как своего рода идолопоклонство [18], чреватое, как и всякое идолопоклонство, омертвлением души [19]. Разделяя мир души и этот мир, порог становится опасным местом, связанным с нарушением запретов; перешагнуть порог – значит преодолеть мифологиическую границу между живым и мертвым [20]. Чичиков объясняет Коробочке, что «…души будут прописаны как бы живые» (V, 72), но Собакевич, сравнивая мертвых с теми, «которые числятся теперь живущими», расхваливает умерших так, как будто дело действительно идет о живых: «вы таких людей не сыщете…» (V, 146). Чичикову дано испытать не только горечь потерь, но и горечь падения, пройти через ряд временных смертей, но все это не может погасить непостижимую страсть, вызванную, как проницательно заметит повествователь, «…для неведомого человеком блага» (V, 349). Мифологема пути включает в себя представление о его специфической трудности: «Трудность пути – постоянное и неотъ- емлемое свойство; двигаться по пути, преодолевать его уже есть подвиг, подвижничество со стороны идущего подвижника, путника» [21]. На пути к цели герой, в котором «…оказался большой ум… со стороны практической» (V, 323), готов преодолевать самые трудные препятствия, но практический ум лишен способности отличать правильный путь от неправильного и соответственно праведную цель от неправедной; приобретение оказывается несовместимо с подвижничеством. Чичиков жалуется Манилову: «Каких гонений, каких пресле- дований не испытал, какого горя не вкусил, а за что? за то, что соблюдал правду, что был чист на своей совести, что подавал руку 117 и вдовице беспомощной и сироте горемыке!..» (V, 52). Библейская реминисценция (ср.: «Ни вдовы, ни сироты не притесняйте…» – Исх. 22: 22) в устах героя приобретает кощунственный смысл: с образами вдовицы и сироты связано представление о наиболее уязвимых и обездоленных людях, потерпевших жизненное поражение; Чичиков же привык перешагивать не только через пороги, но и через всех тех, кто встречается на его пути к цели (ср. его обращение с Коробочкой: «Из одного христианского чело- веколюбия хотел: вижу, бедная вдова убивается, терпит нужду…» – V, 77), рассчитывая превратиться в итоге в удачливого приобретателя, победителя жизни. Слово, как и люди, служит для него средством овеществления и омертвления мира. Движение по неправильному пути, удаляющее героя от выс- шей цели существования, обостряет сюжетное значение порога, связанного с превращением одного явления в другое [22]. Значимы в этом плане эпизоды с юной блондинкой, позволившие раскрыть в характере Чичикова скрытые от него самого возможности, «да- льние предвестия будущего возрождения», которые пророчит «его способность откликаться на женскую красоту» [23]. Ср.: «Видно, так уж бывает на свете, видно, и Чичиковы, на несколько минут в жизни, обращаются в поэтов, но слово поэт будет уже слишком. По крайней мере, он почувствовал себя совершенно чем-то вроде молодого человека, чуть-чуть не гусаром» (V, 242). В «Мертвых душах», на что уже обращалось внимание, тра- вестируются и пародируются ситуации и образы пушкинских про- изведений [24]. Так, ситуация, в которую попадает Чичиков, побу- ждает вспомнить разговор Ленского с Онегиным об Ольге и Татьяне: Я выбрал бы другую, Когда б я был, как ты поэт [25]. С.Г. Бочаров комментирует мнение Онегина: «Он угадывает и выбирает поэтическую Татьяну, но с чужого для себя места “поэта”. Ибо сам он – не поэт, и это важнейшая характеристика его в ро- мане…» [26]. Чичикова неожиданная встреча внезапно обращает в подобие «поэта», позволяя почувствовать себя «чуть-чуть не гуса- ром», хотя, в отличие от героя пушкинского романа, сознательного выбора героини с места «поэта» совершить он не способен. Но зато, поставленный повествователем на чужое место «поэта», он способен пережить поэтическое состояние. Однако Чичиков, подобно Онеги- ну, не поэт и даже не гусар, как другой пушкинский герой, гусар- 118 ский полковник Бурмин, чья «непростительная ветреность» [27] неожиданно приводит историю метели к счастливой развязке. В качестве «поэта» или «гусара» Чичиков, возможно, действи- тельно выбрал бы поэтическую блондинку, а не наметил бы себе в спутницы жизни прозаическую бабенку (в предыстории рассказано, что герой «подумывал о многом приятном: о бабенке, о детской…» – V, 336), однако, будучи «уже средних лет и осмотрительно-охла- жденного характера» (V, 131), оказался он тяжеловат «в разговорах с дамами», «…почему блондинка стала зевать во время рассказов нашего героя» (V, 242-243). Чичиков не может внезапно превратиться в «поэта» или в «гусара», но он может преодолеть порог автоматического существования и испытать «что-то такое странное, что-то в таком роде, чего он сам не мог себе объяснить…» (V, 241). Выясняется, что в герое «…была и возможность иного, человеческого, развития, и как воспоминание об этой возможности в Чичикове время от времени возникают “странные”, “противо- речащие” его характеру движения» [28]. Более того, Чичиков вообще действует на чужом для себя месте приобретателя, поскольку не понимает своего настоящего предназначения; на это указывает созданная им апологетическая автобиографическая легенда: «испытал много на веку своем, претерпел на службе за правду…» (V, 18). Потому он и уклоняется от своего пути, что не ведает, к какому благу должна привести его владеющая им страсть [29]. Он понятия не имеет о высшей силе, скрыто и как будто против воли героя (на что указывают иррациональные душевные движения) направляющей его на другой путь, вопреки задуманному им плану. Сердясь «на несправедливость судьбы» (V, 342), Чичиков видит в себе жертву обстоятельств: «Почему же я? зачем на меня обрушилась беда? Кто ж зевает теперь на должности? все приобретают» (V, 343). Но идентификация со «всеми» оказывается в его случае ложной, так как заставляет следовать неправильным и не ему предназначенным путем. Ср.: «Не следуй за большинством на зло…» (Исх. 23: 2); т.е. не следуй слепо за всеми и выбирай свой путь. Повествователь недаром считает нужным «…отдать справедливость неодолимой силе его характера» (V, 342). А Муразов во втором, неоконченном томе, прямо говорит Чичикову о его настоящем призвании: «…какой бы из вас был человек, если бы так же, и силою, и терпеньем, да подвизались бы на добрый труд, имея лучшую цель. Боже мой, сколько бы вы наделали добра!» (V, 119 508). В идеальной перспективе предназначение героя должно совпасть с его призванием, что радикально изменит его судьбу [30]. По наблюдениям Ю.М. Лотмана, «…в образе Чичикова синте- зируются персонажи, завещанные пушкинской традицией: светский романтический герой (вариант – денди) и разбойник» [31]. Ре- конструкция пушкинских замыслов демонстрирует «возможность синтеза джентльмена и разбойника» [32] в границах единого образа. В Чичикове парадоксально соединяются человек, преступающий нравственные и даже юридические запреты (и именно в этом смысле разбойник, хотя герой и уверяет, что «…привык ни в чем не отсту- пать от гражданских законов… закон – я немею пред законом» – V, 50), и потенциальный подвижник; уже предыстория обнаруживает в герое как странное тождество, так и предвидимое разделение этих начал. Отсюда и усложнение в поэме семантики порога, преодолеть который герой способен как в одном, так и в другом направлении, двигаясь как по пути зла, так и по пути добра. Такова «кризисная судьба Чичикова, совмещающего в себе полярные импульсы» [33]; вопрос в том, каков заданный вектор этой судьбы. Страхи пугливой Коробочки, к которой Чичиков явился «в ночное время» (V, 74), трансформируются в сочиненный дамами «совершенный роман», где покупщик мертвых душ предстает кем- то «вроде Ринальда Ринальдини» (V, 262), романтического разбойника из произведения Вульпиуса. Ведь Чичиков, по предпо- ложению дам, «…хочет увезти губернаторскую дочку» (V, 264), что соответствовало расхожим представлениям о разбойничьей биографии, включающей в себя мотив «похищения возлюбленной» [34]. Правда, представители «мужской партии» не соглашались считать Чичикова «разбойником, наружность благонамеренная…» (V, 279), вообще полагая, «что похищенье губернаторской дочки более дело гусарское, нежели гражданское…» (V, 275). Хотя Чичикову однажды и довелось почувствовать себя чуть-чуть не гусаром, но для гусарских подвигов он с такой наружностью действительно не подходил. Между тем дамский роман, уж слишком неправдоподобный («Против догадки, не переодетый ли разбойник, вооружились все…» – V, 284), не случайно сменяет «в некотором роде, целая поэма» (V, 285) о капитане Копейкине, который, не дождавшись «монаршей ми- лости» (V, 286), превращается в атамана разбойничьей шайки [35]. Сопоставление в поэме буквального (Копейкин) и фигурального (Чичиков) «разбойников» [36] призвано подчеркнуть сближающие героев проявления «…силы и масштаба характеров» [37]. 120 Другая странная догадка, «не есть ли Чичиков переодетый Наполеон…» (V, 294), также предполагает тождество характеров: Наполеон, несмотря на поражение, вновь, движимый столь же непостижимой, сколь и Чичиков, страстью, «пробирается в Россию, будто бы Чичиков, а в самом деле вовсе не Чичиков» (V, 294), стремясь осуществить хоть и не им, но англичанами придуманный план. Так что замеченное чиновниками внешнее сходство Чичикова с портретом Наполеона [38] имеет и характерологическую опору. Отметим важную в этом смысле связь «переодетого Наполеона» и Чичикова с мотивом преодоления трудного порога [39]. Анекдотические истории, в которых Копейкин и «переодетый Наполеон» выступают пародийными дублерами Чичикова, сви- детельствуют не только о способности преодолевать разнообразные препятствия на пути к цели (не добившись пенсиона, Копейкин решил поискать «…сам средств помочь себе» – V, 293; потерпевший поражение Наполеон начинает, теперь уже с помощью англичан, новое вторжение в Россию), но и о непредсказуемых возможностях, заложенных в характере героя (Копейкин не предполагал, что станет атаманом разбойников, а Наполеон – что вновь отправится заво- евывать Россию). У Чичикова, хоть он ничего и не знал о романе, сочиненном дамами, все-таки «вертелась в голове блондинка, воображенье начало даже слегка шалить…» (V, 304). Странное чувство, сделавшее «вдруг» Чичикова «чуждым всему, что происходило вокруг него» (V, 239) и давшее повод для толков и о кощунственном способе обогащения, и о кощунстве- нном намерении увезти губернаторскую дочку, указывая на признаки разбойничьего антиповедения [40], высвечивает и другой аспект разбойничьей темы, исключительно важный для потенциальной судьбы героя. Имеется в виду евангельская история о разбойнике, с которым «…в одно мгновение произошла… чудная перемена», что побуждает «остерегаться осуждать согрешающих» [41]. Это история проясняет христианское понимание зла, которое «…есть как бы болезнь, как бы паразит, существующий только за счет той природы, на которой паразитирует» [42]. Как ни пытались господа чиновники разгадать загадку проис- хождения и поступков героя, «что такое он именно…» (V, 281), но «…решилось дело тем, что никак не могли узнать, что такое был Чичиков» (V, 300). Повествователь же так завершает его преды- сторию: «И еще тайна, почему сей образ предстал в ныне являя- ющейся на свет поэме» (V, 349). Загадочность Чичикова и тайна его изображения актуализируют в конце первого тома пороговую сущ- 121 ность героя, человеческое предназначение и призвание которого остается неведомым и для него самого. И герой не является здесь исключением, потому что таким же незнанием страдают и «многие читатели», и все «человечество», не раз избиравшее «искривленные, глухие, узкие, непроходимые, заносящие в сторону дороги» и не замечая открытый пред ним «прямой путь» (V, 301). Сбиваясь «в сторону» и напуская «вновь слепой туман друг другу в очи» (V, 302), люди сами отдают себя во власть демонического зла. В биографии Чичикова повествователь, рассказывая о постигшей героя неудаче, иронически замечает: «Чёрт сбил с толку обоих чиновников…» (V, 340). Во втором томе Чичиков вполне серьезно происками лукавого объясняет Костанжогло, почему «…себя никак не убережешься»: «Человек – не удержишься» (V, 434). А далее, взывая к милосердию генерал- губернатора, рассказывает он, почему не уберегся и не удержался сам: «На всяком шагу соблазны и искушение… враги, и губители, и похитители. Вся жизнь была точно вихорь буйный или судно среди волн, по воле ветров. Я человек, ваше сиятельство» (V, 503). Под человеком Чичиков подразумевает слабое и грешное существо, лишенное свободы воли и неспособное разрушить инерцию привычного существования. Возможности так понятого человека измениться и возродиться ограничивает этот мир, куда стремится герой и где он оказывается жертвой демонического воздействия: «Сатана проклятый обольстил, вывел из пределов разума и благоразумия человеческого. Преступил, преступил» (V, 505). Попыткой само- оправдания становится и ссылка Чичикова на судьбу: «Досталась ли хоть одному человеку такая судьба?» (V, 506). Кощунственно пародируя своим поведением библейского Иова, он взывает к небу: «Где справедливость небес? Где награда за терпенье, за посто- янство беспримерное?» (V, 507). Однако посланные герою испы- тания, как и влекущая его страсть, неведомым для него образом действительно направлены к его благу. Стеная и жалуясь, Чичиков, однако, признается, что сам выбрал свою судьбу, «когда увидел, что прямой дорогой не возьмешь…» (V, 507). Так что беды и поражения героя явились следствием нару- шения им заповедей, извращения законов жизни и собственной чело- веческой природы. Перешагивая через все новые пороги на непра- вильном пути и пережив ряд временных смертей, покупщик мертвых душ не случайно оказывается в тюрьме, где ему предстоит ощутить себя мертвецом среди других мертвецов (Чичиков взывает к Муразо- 122 ву: «Спасите, ведут в острог, на смерть» – V, 504) и где он должен почувствовать мертвенность своей души. Будучи пространством порога и символизируя неопре- деленность нынешнего и будущего статуса героя, тюрьма открывает перед Чичиковым возможность как окончательной гибели, так и безусловного спасения. Тюрьме приписываются признаки могилы [43], но также и своего рода монастыря [44]. Навестив Чичикова в тюрьме, Муразов советует ему, принимая на себя роль духовного отца: «Павел Иванович, успокойтесь, подумайте, как бы примириться с Богом, а не с людьми; о бедной душе своей помыслите» (V, 506). Поспособствовав же освобождению Чичикова, он наставляет его: «Подумайте не о мертвых душах, а о своей живой душе, да и с Богом на другую дорогу» (V, 524). И Чичиков готов с ним согласиться: «“Муразов прав! – сказал он, – пора на другую сторону”. Сказавши это, он вышел из тюрьмы» (V, 524-525). Знаменательно, что именно здесь, в остроге, под влиянием проповеди Муразова, Чичикова настигают проблески раскаяния: «Какие-то неведомые дотоле, незнакомые чувства, ему необъяс- нимые, пришли к нему» (V, 510). И далее: «Вся природа его потряслась и размягчилась» (V, 513). Перед ним открывается возможность пробуждения от мертвого сна и возвращения на предназначенный ему путь, где праведным образом жизни ему удастся восстановить утраченную связь с Богом. Правда, и на этом пути, пути возвращения к себе и спасения, героя ожидают новые трудные пороги, о чем свидетельствует вероятное (задуманное Гоголем) развитие сюжета второго тома [45]. В первом томе повествователь, изложив историю Плюшкина, отмечает: «Всё похоже на правду, всё может статься с человеком» (V, 182). Поведав же читателям предысторию Чичикова, пове- ствователь вновь констатирует: «Быстро всё превращается в чело- веке…» (V, 348). Речь идет о нравственном и духовном падении человека, об омертвлении его души. Но здесь же, в первом томе, возникает и образ лестницы («…точно ли Коробочка стоит так низко на бесконечной лестнице человеческого совершен-ствова- ния?» – V, 83), иного варианта границы [46], связанного с симво- лическим образом пути «к достижению Небесного Царствия» [47]. Встречающиеся на этом пути препятствия «…суть наши ступени восхождения» [48]. Так пороги становятся ступенями [49]. В «Мертвых душах», как они были задуманы писателем, ге- рой поставлен перед выбором между падением (и порогами отме- 123 чено в сюжете поэмы его движение вниз) и восхождением. По Гоголю, именно путь восхождения отвечает природе человека, в иерархической структуре которого высшее место принадлежит живой душе. Будучи, как и всякий человек, «пределом» и «грани- цей» между «телесным и духовным в ситуации воплощения» [50], гоголевский герой потому и должен был выбрать именно этот путь, что он соответствует высшему замыслу о человеке. Примечания: 1. Гоголь Н.В. Собр. художеств. произведений: В 5 тт. – М.: Изд-во АН СССР, 1959.– Т. V. – С. 328. Далее ссылки на это издание с указанием тома римскими и страниц арабскими цифрами приводятся в тексте. 2. Беспрозванный В., Пермяков Е. Из комментариев к первому тому «Мертвых душ» // Тартуские тетради. – М., 2005. – С. 191. 3. См.: Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. 4-е изд. – М., 1979. – С. 198. 4. Белый А. Мастерство Гоголя. – М., 1996. – С. 95. 5. Тэрнер В. Символ и ритуал / Пер. с англ. – М., – 1983. – С. 169. 6. Рымарь Н.Т. О функциях границы в художественном языке // Граница как механизм смыслопорождения. – Самара, 2004. – С. 39. 7. Там же. – С. 40. 8. Тамарченко Н.Д. Русский классический роман XIX века: Проблемы поэтики и типологии жанра. – М., 1997. – С. 139. 9. Беспрозванный В., Пермяков Е. Из комментариев к первому тому «Мертвых душ». – С. 190. 10. Тэрнер В. Символ и ритуал. – С. 169. 11. Ср.: Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. – М., 1976. – С. 226- 227. 12. Мелетинский Е.М. О литературных архетипах. – М., 1994. – С. 21. 13. См.: Мелетинский Е.М., Неклюдов С.Ю., Новик Е.С., Сегал Д.М. Проблемы структурного описания волшебной сказки // Структура волшебной сказки. – М., 2001. – С. 12. 14. В сказке форме задачи соответствует и форма решения, определяемая и характером испытания героя (Пропп В.Я. Морфо- логия сказки. 2-е изд. – М., 1969. – С. 56-57). Прообразом для такого сказочного испытания, как решение трудных задач, явился ритуал инициации (Мелетинский Е.М., Неклюдов С.Ю., Новик 124 Е.С., Сегал Д.М. Проблемы структурного описания волшебной сказки. – С. 18). 15. Манн Ю.В. Поэтика Гоголя // Манн Ю.В. Поэтика Гоголя. Вариации к теме. – М., 1996. – С. 279-280. Ср.: «Предыстория Чи- чикова, в сущности, представлена как история его страсти к приобретению…» (Маркович В.М. «Задоры», Русь-тройка и «новое религиозное сознание». Отелеснивание духовного и спиритуализация телесного в 1-ом томе «Мертвых душ» // Wiener Slawistischer Almanach. – Mьnchen, 2004. – Band 54. – S. 98). 16. «Мир» в аскетическом смысле понимается как «…рассеян- ность души, ее блуждание вне самой себя, ее измена своей собст- венной природе» (Лосский Вл. Мистическое богословие / Пер. с фр. // Мистическое богословие. – Киев, 1991. – С. 226-227). Ср.: «Боримый страстью не может сам себе принести пользы, в особенности если страсть обладает им» (Отечник, составленный св. Игнатием Брянчаниновым. – М., 1996 (репринтное издание). – С. 112). 17. Ср. с ролью испытании в истории Чарткова: Кривонос В.Ш. Семантика границы в повести Гоголя «Портрет» // Известия РАН. Сер. лит. и яз. – 2006. – Т. 65. – № 3. – С. 40. 18. В аскетическом смысле страсти выступают как «формы идолопоклонства» (Клеман О. Истоки. Богословие отцов Древней Церкви: тексты и комментарии / Пер. с фр. – М., 1994. – С. 165). 19. Ср.: в биографии рассказывается, «…что это в самом деле за человек Павел Иванович, в чем же, в самом деле, тайна его души, тайна смерти этой души» (Архимандрит Феодор (Бухарев). О героях поэмы «Мертвые души» // Н.В. Гоголь и православие: Сб. статей о творчестве Н.В. Гоголя. – М., 2004. – С. 223). 20. См. о связанных с порогом запретах: Топорков А.Л. Порог // Славянская мифология: Энциклопедический словарь. 2-е изд., испр. и доп. – М., 2002. – С. 379. 21 Топоров В.Н. Пространство и текст // Текст: структура и семантика. – М., 1983. – С. 259. 22. Ср.: «Метаморфоза – едва ли не самая универсальная категория гоголевской поэтики» (Гольденберг А.Х. «Мертвые души» Н.В. Гоголя и традиции народной культуры. – Волгоград, 1991. – С. 55). Верно было указано на «…сплошную превращаемость гого- левского мира, которая неизменно проявляется у него и в сюжете, и в стиле» (Виролайнен М. Ранний Гоголь: катастрофизм сознания // Гоголь как явление мировой литературы. – М., 2003. – С. 11). 23. Манн Ю.В. Постигая Гоголя. – М., 2005. – С. 112. 125 24. «Что касается “Евгения Онегина”, то обращение к его тексту по большей части было связано у Гоголя с коренной переработкой образов романа» (Смирнова Е.А. Поэма Гоголя «Мертвые души». – Л., 1987. – С. 83). 25. Пушкин А.С. Евгений Онегин // Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. 4– е изд. – Л., 1978. – Т. 5. – С. 50. 26. Бочаров С.Г. О возможном сюжете: «Евгений Онегин» // Бочаров С.Г. Сюжеты русской литературы. – М., 1999. – С. 22. 27. Пушкин А.С. Метель // Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. 4-е изд. – Л., 1978. – Т. 6. – С. 80. 28. Манн Ю.В. Поэтика Гоголя. – С. 281. 29. Ср.: «Очевидно, что сверхъестественное начало присутствует в чичиковской страсти как потенциал, способный преобразить ее» (Маркович В.М. «Задоры», Русь-тройка и «новое религиозное сознание». – С. 98). 30. Ср.: «Модель судьбы меняется как только предназначение осмысляется как призвание. <…> Предназначение ассоциируется с высшей силой, призвание – с природным даром» (Арутюнова Н.Д. Истина и судьба // Понятие судьбы в контексте разных культур. – М., 1994. – С. 311). 31. Лотман Ю.М. Пушкин и «Повесть о капитане Копейкине» // Лотман Ю.М. В школе поэтического слова: Пушкин. Лермонтов. Гоголь. – М., 1988. – С. 248. 32. Там же. – С. 242. 33. Гольденберг А.Х., Гончаров С.А. Легендарно-мифоло- гическая традиция в «Мертвых душах» // Русская литература и культура Нового времени. – СПб., 1994. – С. 43. 34. Лотман Ю.М. Пушкин и «Повесть о капитане Копейкине». – С. 242. Ср. далее относительно обвинений дам против Чичикова (С. 249). 35. Ср.: «воображенье Коробочки впечатывает в пусто поданном круге лица свой миф: о разбойнике; миф разыгрался в капитана Копейкина…» (Белый А. Мастерство Гоголя. – С. 56-57). В «Мертвых душах» названная повесть образует «…собственный отдельный сюжет – сюжет в сюжете» (Манн Ю.В. «Повесть о капитане Копейкине» как вставное произведение // Манн Ю.В. Поэтика Гоголя. Вариации к теме. – М., 1996. – С. 423). 36. Лебедева О.Б. Эстетические и композиционно- структурные функции «Повести о капитане Копейкине» в поэме Н.В. Гоголя «Мертвые души» // Русская повесть как форма времени. – Томск, 2002. – С. 149. 126 37. Там же. – С. 150. 38. См. о значении этого сходства: «Оно словно предоп- ределяло судьбу человека, накладывало на него печать исключительности…» (Гуминский В.М. Гоголь, Александр I и Наполеон // Наполеон. Легенда и реальность. – М., 2003. – С. 239). 39. Как и вообще с общим для них мотивом границы; см.: Кривонос В. Наполеоновский миф у Гоголя // Гоголь как явление мировой литературы. – М., 2003. – С. 70. Ср.: «Даже потерпевший поражение, свергнутый и сосланный на о. Эльба Наполеон должен был вернуться, “воскреснуть”, дабы в очередной раз подтвердить свою сверхъестественную природу» (Гуминский В.М. Гоголь, Александр I и Наполеон. – С. 254). 40. В России с антиповедением разбойников связано было «представление о магических способах обогащения…»; «в религиозном отношении» оно было отмечено «как поведение кощунственное» (Успенский Б.А. Анти-поведение в культуре Древней Руси // Успенский Б.А. Избранные труды. – Т. I. – Семиотика истории. Семиотика культуры. – М., 1994. – С. 329, 330). 41. Иоанн Лествичник, преподобный. Лествица. – Троице- Сергиева Лавра, 1991 (репринтное издание). – С. 97. 42. Лосский Вл. Догматическое богословие / Пер. с фр. // Мистическое богословие. – Киев, 1991. – С. 305. 43. См. о традиционном в литературе и в воспоминаниях сопо- ставлении «тюрьмы с могилой» и сравнении «тюремной жизни со смертью»: Ефимова Е.С. Современная тюрьма: Быт, традиции и фольклор. – М., 2004. – С. 23. 44. Ср. уподобление в христианской традиции тюрьмы мона- стырю в плане искупления грехов и самоочищения: Там же. – С. 36. 45. См. о вероятности предположения ссылки Чичикова в Сибирь (Манн Ю.В. В поисках живой души. «Мертвые души»: писатель – критика – читатель. 2-е изд., испр. и доп. – М., 1987. – С. 267), где он «претерпевает воскресение и перерождение» (Лотман Ю.М. Сюжетное пространство русского романа XIX столетия//Лотман Ю.М. В школе поэтического слова: Пушкин. Лермонтов. Гоголь. – М., 1988. – С. 399). Ср.: «Этим внутренним переворотом, из которого Чичиков вышел бы другим человеком, по- видимому, и должны были завершиться “Мертвые души”» (Воропаев В.А. Гоголь над страницами духовных книг. – М., 2002. – С. 186). 46. См. о лестнице как особого рода границе в «Портрете»: Кри- вонос В.Ш. Семантика границы в повести Гоголя «Портрет». – С. 42. 127 47. Гоголь Н.В. Правило жития в мире // Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 9 т. – М., 1994. – Т. 6. – С. 285. 48. Там же. 49. В книге авторитетного для Гоголя духовного писателя говорится о пути, который «…представляет нам лествицу утвер- жденную, возводящую от земного во святая святых, на вершине которой утверждается Бог любви» (Иоанн Лествичник, преподобный. Лествица. – С. III); здесь же возникает образ «духовной лествицы добродетелей», соотнесенный с библейской «лествицей», виденной Иаковом (С. 250). О значении образа лестницы («лествицы») у Гоголя и в святоотеческой литературе см.: Воропаев В.А. Гоголь над страницами духовных книг. – С. 143- 144. Ср. наблюдение, что в «Выбранных местах из переписки с друзьями» история «внутренней жизни» Гоголя раскрывается «как путь к Христу по “ступеням” духовной лестницы» (Гончаров С.А. Творчество Гоголя в религиозно-мистическом контексте. – СПб., 1997. – С. 253). 50. Клеман О. Истоки. – С. 76. Александр Звездин Проблема генезиса гоголевского Вия в мировой русистике: поиск синтетического решения Образ гоголевского Вия является предметом активной научной дискуссии. Повод к этому дал сам автор, писавший, что “Вий – есть колоссальное создание простонародного воображения. Таким именем называется у малороссиян начальник гномов, у которого веки на глазах идут до самой земли” [30, 144]. Следуя за данным авторским утверждением, ряд первых исследователей повести считали этот образ фольклорным a-priori, в частности, Н.Сумцов писал, что “из народных же поверий заимствован и сам образ Вия" [23, 472]. Таким образом в XIX веке сформировалась точка зрения, что образ Вия заимствован из укра- инского (славянского) фольклора как цельный, имеющий имя «Вий», и введен автором в ткань текста. Этнограф А.Афанасьев рассматривал Вия как создание народной мифологии: “Наши сказки знают могучего старика с огромными бро- вями и необычайно длинными ресницами; брови и ресницы так густо у него заросли, что совсем затемнили зрение; чтобы он мог взглянуть на мир божий, для этого нужно несколько силачей, которые бы

Порог и лестница в «Мертвых душах» Гоголя

Репозитарії

Схожі ресурси