Реальность – литература – опера в книге Бориса Иванова «Даль свободного романа»

Збережено в:

Бібліографічні деталі
Дата:	2008
Автор:	Назаренко, М.И.
Формат:	Стаття
Мова:	Russian
Опубліковано:	Інститут літератури ім. Т.Г. Шевченка НАН України 2008
Назва видання:	Русская литература. Исследования
Теми:	Поэтика литературы ХХ века
Онлайн доступ:	http://dspace.nbuv.gov.ua/handle/123456789/31007
Теги:	Додати тег Немає тегів, Будьте першим, хто поставить тег для цього запису!
Назва журналу:	Digital Library of Periodicals of National Academy of Sciences of Ukraine
Цитувати:	Реальность – литература – опера в книге Бориса Иванова «Даль свободного романа» / М.И. Назаренко // Русская литература. Исследования: Сб. науч. тр. — 2008. — Вип. XII. — рос.

Репозитарії

Digital Library of Periodicals of National Academy of Sciences of Ukraine

id	irk-123456789-31007
record_format	dspace
spelling	irk-123456789-310072012-02-19T12:47:13Z Реальность – литература – опера в книге Бориса Иванова «Даль свободного романа» Назаренко, М.И. Поэтика литературы ХХ века 2008 Article Реальность – литература – опера в книге Бориса Иванова «Даль свободного романа» / М.И. Назаренко // Русская литература. Исследования: Сб. науч. тр. — 2008. — Вип. XII. — рос. XXXX-0092 http://dspace.nbuv.gov.ua/handle/123456789/31007 ru Русская литература. Исследования Інститут літератури ім. Т.Г. Шевченка НАН України
institution	Digital Library of Periodicals of National Academy of Sciences of Ukraine
collection	DSpace DC
language	Russian
topic	Поэтика литературы ХХ века Поэтика литературы ХХ века
spellingShingle	Поэтика литературы ХХ века Поэтика литературы ХХ века Назаренко, М.И. Реальность – литература – опера в книге Бориса Иванова «Даль свободного романа» Русская литература. Исследования
format	Article
author	Назаренко, М.И.
author_facet	Назаренко, М.И.
author_sort	Назаренко, М.И.
title	Реальность – литература – опера в книге Бориса Иванова «Даль свободного романа»
title_short	Реальность – литература – опера в книге Бориса Иванова «Даль свободного романа»
title_full	Реальность – литература – опера в книге Бориса Иванова «Даль свободного романа»
title_fullStr	Реальность – литература – опера в книге Бориса Иванова «Даль свободного романа»
title_full_unstemmed	Реальность – литература – опера в книге Бориса Иванова «Даль свободного романа»
title_sort	реальность – литература – опера в книге бориса иванова «даль свободного романа»
publisher	Інститут літератури ім. Т.Г. Шевченка НАН України
publishDate	2008
topic_facet	Поэтика литературы ХХ века
url	http://dspace.nbuv.gov.ua/handle/123456789/31007
citation_txt	Реальность – литература – опера в книге Бориса Иванова «Даль свободного романа» / М.И. Назаренко // Русская литература. Исследования: Сб. науч. тр. — 2008. — Вип. XII. — рос.
series	Русская литература. Исследования
work_keys_str_mv	AT nazarenkomi realʹnostʹliteraturaoperavknigeborisaivanovadalʹsvobodnogoromana
first_indexed	2025-07-03T11:23:38Z
last_indexed	2025-07-03T11:23:38Z
_version_	1836624714432249856
fulltext	М.И. НАЗАРЕНКО (Киев) РЕАЛЬНОСТЬ – ЛИТЕРАТУРА – ОПЕРА В КНИГЕ БОРИСА ИВАНОВА «ДАЛЬ СВОБОДНОГО РОМАНА» Роман Бориса Иванова (1886-1975) «Даль свободного романа» (1959) по ряду причин остался почти не замечен литературоведени- ем.1 Первая и единственная книга непрофессионального писателя, вышедшая в свет при поддержке Д.Д. Благого, была встречена край- не резкой рецензией Г.П. Макогоненко [1959], название которой го- ворит само за себя: «Надругательство». Не менее отрицательной бы- ла и оценка романа Ю.М. Лотманом [1980: 26, 75-76]. Впрочем, позднее Лотман оценил роман Иванова иначе: «автор проявил хо- рошее знание быта пушкинской эпохи и соединил общий странный замысел с рядом интересных наблюдений, свидетельствующих об обширной осведомленности» [Лотман 1997: 169]; книга содержит «заслуживающие внимания идеи» [Лотман 1994: 424]. В итоге роман Иванова рассматривался лишь в обзорах, посвященных отражению образа Пушкина в литературе и рецепции «Евгения Онегина» [Лев- кович 1967: 144-149; Усок 1979: 293-294; Альтшуллер 1998];2 назо- вем также короткую и полную фактических ошибок заметку А.Р. Палея [1993]. Роман Иванова структурно организован вокруг двух центров – пушкинского романа в стихах и написанной на его основе оперы («лирических сцен») Чайковского. Цель писателя – не столько ре- конструировать историю их создания, сколько домыслить подопле- ку, неявные мотивы, определившие воплощение двух изначально несхожих замыслов – поэтического и музыкального. Не будет пре- увеличением сказать, что «Даль свободного романа» стала одним из 1 Цитаты приводим по изданию [Иванов 1959] с указанием страниц в скобках. 2 Статья М.Г. Альтшуллера – единственная работа, которая содержит биографические сведения о Борисе Иванове (со ссылкой на Ю.Н. Чума- кова). 2 первых, если не первым опытом саморефлексии жанра криптоисто- рии, окончательно сформировавшегося в русской литературе только в 1990-е годы [Валентинов 2002]. Иванов по возможности тщательно воспроизводит известные факты, связанные с жизнью и творчеством Пушкина и Чайковского, однако дает им совершенно неожиданные интерпретации. Первая часть романа излагает биографию некоего молодого дво- рянина начала XIX века – Евгения, которого приятели шутя называ- ют Онегиным, в честь персонажа, упоминаемого в комедии Шахов- ского «Не любо – не слушай, а лгать не мешай» (1818).1 В романе Иванова именно эту «закулисную» роль взял Евгений, когда его пригласили сыграть в любительском спектакле. В Одессе Евгений рассказывает Пушкину о письме Татьяны, не зная, что поэт уже на- чал работу над романом в стихах, где изобразил своего столичного знакомца. Параллельно развивается история Заикина (пушкинского Зарецкого), который во время наполеоновских войн был оскорблен своим другом и соседом Холмским и теперь ищет способ отомстить его сыну, Владимиру Холмскому (Ленскому). Иванов первым из комментаторов обратил внимание на ряд во- пиющих нарушений, сопровождавших дуэль Онегина и Ленского; основные его выводы без оговорок (и, как правило, без ссылок2) приняты современным пушкиноведением. Реконструкция мотивов Зарецкого (геттингенский студент Ленский стрелял намного лучше Онегина; по замыслу секунданта, он должен был убить Евгения и поплатиться за это) не находит, разумеется, прямых подтверждений в пушкинском тексте, однако и не противоречит ему. Действие первой части обрывается накануне петербургской встречи Евгения и Татьяны; вторая часть романа обращена к собы- тиям, произошедшим полвека спустя, когда к Анатолию Чайковско- му, брату композитора, явился сын Татьяны и князя N с тем, чтобы через него потребовать от автора оперы переделки последней сцены. Известно, что в первоначальной редакции Татьяна отвечала на лю- бовь Онегина и только появление мужа спасало ее от падения. В до- 1 На совпадение фамилий в комедии и романе обратил внимание в 1920-е гг. Л.П. Гроссман. См.: [Мейер 2004]. 2 Редкое исключение: [Лотман 1994: 424]. 3 казательство серьезности своих намерений N рассказывает А. Чай- ковскому о судьбе своих родителей. Генерал, узнав, что история его жены изображена в романе, потратил жизнь на то, чтобы истребить все свидетельства, которые могли бы привести современников и по- томков к прототипам героев «Онегина». Наконец, третья часть несколько неожиданно возвращается в прошлое и описывает окончание работы Пушкина над романом – без каких-либо отсылок к истории «подлинных» Евгения и Татьяны. Читателю, несомненно, трудно принять то, что в романе Пушкин «представлен в облике нескромного газетного репортера, выносяще- го на обозрение публики интимнейшие стороны жизни реальных людей» [Лотман 1980: 26]. Однако текст романа организован более сложно, чем это казалось его первым читателям. «Письмо Заикина к князю N апокрифично, так же, как беседа его с Пушкиным» (377), – указывает автор сразу после того, как представил и беседу, и письмо полноправной реальностью в пределах романного сюжета.1 Утвер- ждая «апокрифичность», то есть вымышленность всех событий, «внешних» по отношению к «Евгению Онегину», писатель тем са- мым принимает «приговор», вынесенный князем N: «[Все] персоны пиесы [т.е. «Онегина»] должны в выморочном состоянии понимать- ся […]» (376). Таким образом, отрицание достоверности вымысла превращается в ироничное его утверждение: автор лишь следует приговору своих же (и пушкинских) героев. Заведомо вымышлен- ный факт (основанный, впрочем, на указании восьмой главы) – на- писание Онегиным мадригала Татьяне – «подтверждается» ссылкой на публикацию в «Московском телеграфе» стихотворения, подпи- санного «....въ» (520-521). Так само понятие исторического/литера- турного факта в «Дали свободного романа» становится зыбким. Добавим, что автор последовательно выступает в роли не созда- теля, но исследователя, комментатора – и даже публикатора рукопи- си Анатолия Чайковского. В чем опять-таки уподобляется Пушкину: 1 Ср. также «публикацию» в прологе ко второй части романа статьи Н.А. Полевого о «Гробовщике», которая, впрочем, написана никогда не была, что «можно считать упущением со стороны Николая Алексеевича Полевого […]» (413). 4 маршрут и хронологию путешествия Онегина Иванов реконструиру- ет «по пушкинским записям» (302). Взаимодействие реальности и литературы оказывается главной темой «Дали свободного романа», и оценить своеобразие ее вопло- щения возможно на фоне пушкиноведческих исследований и худо- жественных произведений о поэте, рассматривающих ключевую для романа Иванова проблему прототипов в пушкинском творчестве. Напомним, что проблема эта в русском литературоведении пер- вой половины ХХ века имела и методологическое значение, по- скольку была напрямую связана с вопросами «эволюции» и «генези- са» литературы, в терминологии Ю.Н. Тынянова. Не случайно, что одни и те же гипотезы – например, о том, что Кюхельбекер был про- тотипом Ленского, – в ранних и поздних работах Тынянова встрое- ны в принципиально различный контекст. В монографии «Архаисты и Пушкин» (1926) автор рассуждал о связях «схем героев» и «фа- бульных рамок» [Тынянов 1968: 118-119], в статье «Пушкин и Кю- хельбекер» (1934) он дал подробный историко-биографический ана- лиз, согласно которому уже не внутренние характеристики текста определяли отбор жизненного материала, но «портретные черты прототипа, оставшиеся вне поэмы», мотивировали поведение героя [там же: 285]. Формализм трактовал героя прозаического текста как «объедине- ние под одним внешним знаком разнородных динамических элемен- тов», деформированных «в ходе стихового романа» [Тынянов 1977: 56].1 Это представление, от которого Тынянов вынужден был отка- заться в 1930-е годы, противостояло двум мощным направлениям в изучении «Онегина», не потерявшим влияния до сих пор. Первое, восходящее к «реальной критике», рассматривало героев романа в стихах как представителей определенных социокультур- ных типов. Достаточно назвать такие известные работы, как «Евге- ний Онегин и его предки» В.О. Ключевского (1887), «История рус- ской интеллигенции» Д.Н. Овсянико-Куликовского (1903-1910). «Общественно-психологический», или «классовый» тип – «образ, в 1 См. также рассуждения Р.О. Якобсона о «колеблющихся характери- стиках» героев «Онегина» («Заметки на полях «“Евгения Онегина”» (1937) [Якобсон 1987: 222]. 5 котором выразились характерные черты психологии известного, именно [в случае Онегина] – верхнего общественного строя» [Овся- нико-Куликовский 1989: 11, 81]. Далее следуют конкретизации: «ти- пическое исключение» [Ключевский 1990: 89], «тип великосветского либерала», «родоначальник лишних людей» [Овсянико-Куликовский 1989: 77] и т.п., что дает возможность указать на «историко-генети- ческих» (т.е. социальных) предков героя [Ключевский 1990: 89]. Представление о литературе как непосредственном отражении действительности (в работах Ключевского, впрочем, представлена более сложная картина) объединяет этот подход с другим направле- нием исследований – поиском конкретных жизненных прототипов героев «Онегина». Вспомним категорические утверждения М.О. Гершензона о совершенной правдивости и автобиографично- сти творчества Пушкина, В.Ф. Ходасевича – о его «глубоком авто- биографизме» (на основании чего исследователь отождествил само- убийцу-русалку с «крепостной любовью» Пушкина Ольгой Калаш- никовой) и т.п. Однако противостоял таким взглядам не только имманентный анализ Ю.Н. Тынянова (и испытавшего его влияние Л.С. Выгот- ского), но и подход В.В. Вересаева. Последний резко полемизировал с Гершензоном и Ходасевичем («Об автобиографичности Пушкина», 1925), утверждая, что Пушкин «менее автобиографичен, чем какой- либо иной поэт» [Вересаев 1996: 225], однако в цикле новелл «Поэт (Комментарии)» (1924) Вересаев пришел к своего рода «обратному автобиографизму»: все возвышенное в текстах Пушкина возводи- лось к более или менее низким поступкам поэта, причем по крайней мере в одном случае текст («История села Горюхина») объясняется через обращение к позднейшему (и, по мнению Вересаева, вполне типичному) эпизоду – избиению слуги. Парадокс в том, что и у Ходасевича, и у Вересаева художествен- ный текст оказывается единственным источником реконструкции биографического факта, убедительной исключительно в том случае, если неопровержимой видится связь между реальностью и литера- турой – прямая или «от противного». С проблемой пушкинского (не)автобиографизма и поиска прото- типов сталкивались, в первую очередь, биографы поэта, и фрагмент из книги П.В. Анненкова «Пушкин в Александровскую эпоху» 6 (1874) может служить наглядным примером: «Две старшие дочери г- жи Осиповой от первого мужа, Анна и Евпраксия Николаевны Вульф, составляли два противоположные типа, отражение которых в Татьяне и Ольге “Онегина” не подлежит сомнению, хотя последние уже не носят на себе, по действию творческой силы, ни малейшего признака портретов с натуры, а возведены в общие типы русских женщин той эпохи» [Анненков 1874: 279]. Различение «портретов» и образов, созданных «творческой силой», на материале пушкинского творчества попытался последовательно – и не вполне убедительно – провести В.В. Сиповский («Онегин, Татьяна и Ленский», 1899): для него было несомненно различие между «коллективным типом», «черты которого собирает поэт», и «натурщиками», в число которых входят как реальные прототипы, так и повлиявшие на писателя книжные образы [Сиповский 1899: 3-4].1 Роман Бориса Иванова вступает в диалог со многими из назван- ных концепций. (Кроме того, представляется вполне вероятной и прямая зависимость от «Поэта» Вересаева, заметная на стилистиче- ском уровне.2) Если «Даль свободного романа» и является «своеоб- разным пределом» подхода, связанного с «домыслами о том, кого из своих знакомых П[ушкин] “вклеил” в роман» [Лотман 1980: 26], – то следует разобраться с тем, к каким выводам привел этот выход за пределы литературоведения. Хотя история конкретных (и вымышленных Ивановым) прототи- пов Онегина, Ленского и Татьяны является основой романа, саму проблему прообразов писатель рассматривает более широко. В ро- мане показаны «прототипы» не только героев, но ситуаций – иными словами, дан тот историко-культурный контекст, вне которого собы- тия «Евгения Онегина» непонятны даже на фабульном уровне. 1 Несколько неожиданное развитие метода Сиповского – и даже с ис- пользованием той же терминологии – см.: [Дьяконов 1982]. На литератур- ное, а не «жизненное» происхождение фабулы «Евгения Онегина» указал еще Н.О. Лернер [1907]. 2 Я.Л. Левкович [1967: 144] полагает, что в романе Иванова находит за- вершение «галерея “ничтожных и пошлых Пушкиных”», начатая в вуль- гарно-социологической прозе 1920-х гг., в т.ч. и в цикле Вересаева. 7 Так, дуэль как явление европейской культуры – и кульминацион- ное событие пушкинского романа – снова и снова возникает на страницах книги, каждый раз представая по-новому: – Эпизоды, расширяющие прямые указания исходного текста: многочисленные дуэли Заикина-Зарецкого; – Эпизоды, в которых эксплицируются неявные для современно- го читателя культурные подтексты «Онегина»: поединки Холмского- Ленского в Геттингене сделали молодого поэта гораздо более опыт- ным дуэлянтом, чем Онегин, который «вряд ли умел стрелять» (400) и, во всяком случае, вышел к барьеру «неподготовленным» (401). Из этого следует, что смерть Ленского была случайностью – такой же, как (и здесь Иванов снова расширяет контекст) ранение Долохова Безуховым: «случайный прицел на большой дистанции и случайное попадание неискушенного стрелка» (403); – Дуэли Пушкина, в том числе известная дуэль с Зубовым, отра- зившаяся в повести «Выстрел» (398). Показательно, что ранее один из персонажей романа (все тот же Заикин) пересказывает аналогич- ную историю дуэли как подлинное происшествие с неким Сильвест- ровым («это я его Сильвио нарек», 88): еще одно доказательство то- го, что «реальность» истории Онегина и Татьяны в «Дали свободно- го романа» сугубо фиктивна. В художественном мире романа Силь- вио и Онегин имеют реальных прототипов, но читателю тут же дают понять, что на самом деле и Сильвестров, и Евгений смоделированы на основе пушкинских текстов. – Дуэли в самом широком смысле слова: несостоявшиеся по- единки Александра I и Меттерниха, Фридриха Великого и его офи- цера (134-135) дают представление о сложности дуэльного этикета; «самым храбрым солдатом и дуэлистом в мире» оказывается Напо- леон, поскольку его «поле чести – вся Европа» (102). – Дуэль как явление, жестко связанное с определенным социаль- ным кругом (и определенным временем). Ричардсон – «сын бедного столяра, типографщик, мещанин» – ничего не понимал «в дворян- ской шпаге», описывая поединок Ловласа и Мордена в «Клариссе» (115); по этой же причине английский писатель и не достоин того, чтобы его вызвали на дуэль обиженные читатели («всенародно сни- му с него парик, а если сердце мне подскажет, то и поколочу преиз- рядно», 553). 8 Исключенным из системы дуэльного кодекса оказывается и чита- тель, которому требуется подробное толкование событий шестой главы «Онегина»: чему и посвящены многие страницы «Дали сво- бодного романа». Не забудем, что в комментарии Н.Л. Бродского [1957] намеренное и неоднократное нарушение правил дуэли Зарец- ким и Онегиным не оговаривается вовсе. В комментарии С.М. Бонди, хотя и отмечено, что «вызов на дуэль и самая дуэль со- провождались целым рядом формальностей, за строгим соблюдени- ем которых следили секунданты», говорится лишь, что «Онегин, на- рушив все правила дуэли, выбрал себе секундантом лакея» [Пушкин 1936: 145, 146]. Таким образом, «прототипическими» оказываются не конкретные ситуации, но исторический контекст в целом. Поскольку в книге Иванова действуют и Федор Толстой-«Американец» – общепри- знанный прототип Зарецкого, о чем в романе он говорит сам (8-9), – и вымышленный Заикин, вопрос о прототипах переносится в ту же историко-культурную плоскость, в которой его поставил Ключев- ский. Переносится «от обратного»: история «подлинного» Зарецкого оказывается лишь одной из многих, однотипных.1 Добавим к этому, что тема дуэли рассматривается Ивановым и в контексте пушкинского творчества: вводятся тема мести и тема «первенствования». Автор находит их во многих произведениях «болдинской осени» (384-385, 403-404). «Отложенная» дуэль пере- носится в сюжет «Дали свободного романа» из «Выстрела»; при этом Сильвио весьма спорно трактуется как шаржированный Зарец- кий. Тема мести связывается не только с «Выстрелом», но и с «<Ру- салкой>» (198). Социальный, культурный и литературный пласты оказываются неразделимы. 1 «[…] Пушкин взял у Толстого лишь те черты, которые были необхо- димы его Зарецкому; он смешал их со своим вымыслом [...] и ввел их в нужном для романа аспекте», – говорит автор в одном из отступлений и до- бавляет: «Так же, как в образе Сильвио (“Выстрел”), быть может, частично отразил он черты подполковника И.Л. Липранди и А.И. Якубовича, у кото- рого состоялась отложенная дуэль с Грибоедовым» (391). Ср. также обсуж- дение прототипов грибоедовской Татьяны Юрьевны (367). 9 В кавказских сценах «Дали свободного романа» с «Отрывками из путешествия Онегина» соединяются не только пушкинские же «<Роман на кавказских водах>» и «Путешествие в Арзрум», но и уз- наваемые мотивы «Героя нашего времени» и «Казаков». Напомним, что в набросках Пушкина к «Роману...» герои названы именами реальных лиц, их прототипов. Игра с «подлинными» ге- роями «Онегина» потому и возможна, что Иванов приводит приме- ры использования и преображения в творчестве Пушкина элементов реальности. История Адриана Прохорова (действительно державше- го лавку напротив московского дома Гончаровых), к которому после публикации повести «Гробовщик» стали ходить досужие читатели, становится иронической параллелью к печальной судьбе Татьяны и князя N.1 Таким образом, с «Онегиным» Иванов связывает и целый ряд со- вершенно самостоятельных текстов Пушкина – подчеркивая типич- ность, или, если вспомнить знаменитые слова Белинского, «энцик- лопедичность» романа в стихах. Помимо уже указанных, назовем незаконченную повесть «<Гости съезжались на дачу>» («подлин- ный» Евгений был и прототипом Минского, 321), «<Заметку о холе- ре>» (317), «Метель» (194), предисловие к «Повестям Белкина» – причем характеристика добродушного соседа И.П. Белкина перено- сится на зловещего Заикина (218). Во многих случаях (хотя далеко не всегда) автор не только цитирует текст или дает очевидную от- сылку к нему, но и называет его прямо, видимо, не полагаясь на па- мять читателя. Целые эпизоды строятся на контаминации исторических и лите- ратурных данных. Значительная часть романа представляет собой описание того исторического фона, на котором разворачиваются со- бытия «Онегина» (а также «Медного всадника» и других произведе- ний Пушкина) – и наоборот: литературные, художественные свиде- тельства оказываются источниками исторических описаний. Так, в одной из глав Иванов ссылается на «Ярмарку тщеславия» Теккерея, 1 По мнению Я.Л. Левкович [1967: 147], глава о гробовщике должна «подчеркнуть повторность, многократность действия, т. е. привести к вы- воду, что постоянным творческим методом Пушкина было простое фикси- рование известных фактов […]». 10 «которая в отношении достоверности характеристик расценивается не ниже документов, подкрепленных судебными или нотариальны- ми печатями» (121). То же писатель мог бы сказать и об «Онегине» – не случайно роман открывается диалогом Пушкина и Вяземского, обсуждающих важный вопрос: не является ли Онегин анахронизмом в николаевской России. Такое глубокое погружение «Евгения Онегина» в современный ему контекст приводит к тому, что сам текст романа в стихах оказы- вается недостаточным для его понимания (в том числе и понимания современниками Пушкина). Помимо истолкования реалий начала XIX века необходимым оказывается и обращение к «дополнитель- ным материалам». Начиная с 1830-х годов («Ты говоришь: пока Онегин жив, / Дотоль роман не кончен...») и до наших дней не пре- кращаются всевозможные попытки «реконструировать» продолже- ние «Онегина» – с привлечением черновиков Пушкина и фрагментов «десятой главы». Даже Р.О. Якобсон, иронически критиковавший «предположение о том, что Онегин представляет прежде всего исто- рический тип», и гипотезы Герцена и Ключевского [Якобсон 1987: 222], не смог уйти от неизбежных рассуждений об участи ге- роев после декабрьского восстания [там же: 224].1 Версия Иванова, с одной стороны, достаточно нетривиальна для 1950-х гг. – по замечанию Я.Л. Левкович [1967: 147], «судьба приго- товила Онегину участь, которую Пушкин предрекал Ленскому, он “женился степенно — на местной девице Гвоздиной, вальяжной, чуть переспелой красавице”» (574). (Однако «обыкновенный... удел» – лишь один из несбывшихся вариантов жизни Ленского.) Трактовка Ивановым образа Онегина – и в авторской речи, и в устах молодого князя N, – чрезвычайно близка к беспощадным оценкам Писарева, в том числе – к его прогнозам относительно возможных отношений Онегина и Татьяны. Мнимая значительность Онегина подчеркивает- ся и тем, что само прозвище «Онегин» он получил в честь персона- жа, который так и не показывается на сцене в пьесе Шаховского; та- кой подход близок не столько Писареву, сколько Тынянову, для ко- торого, как известно, литературный герой являлся «мнимым средо- точием» текста [Тынянов 1977: 146]. 1 О «дописываниях» «Онегина» см.: [Альтшуллер 1998]. 11 С другой же стороны, именно в своем постоянном обращении к черновикам «Онегина» Иванов сходится с советской пушкинисти- кой. Черновики обретают ту же степень достоверности, что и основ- ной текст, а, возможно, и большую. Вспомним, что почти все безна- дежные попытки выстроить хронологию «Евгения Онегина» опира- ются на пушкинские наброски или внешние по отношению к роману высказывания – например, письма. В большинстве случаев цитируемые черновики должны допол- нять и расширять картину, представленную в основном тексте «Оне- гина». Так, первый приезд Евгения к Лариным описывается с ис- пользованием одного из вариантов III строфы третьей главы: Поджавши руки, у дверей Сбежались девушки скорей Взглянуть на нового соседа, И на дворе толпа людей Критиковала их коней. Эпизод прогулки Онегина по петербургской набережной вырас- тает из одной фразы, вынесенной в эпиграф к соответствующей гла- ве: «На Невской набережной встретил 6-го мая... Глава 7-я чернов.» (104). Здесь показательно и то, что бытовой фон взят не из пушкин- ского романа, но из «Старого Петербурга» М. Пыляева (внешний контекст) [Лотман 1980: 75], – и то, что в данном случае пушкин- ский черновик чрезвычайно запутан и не представляет ничего целого: [Я с ней гулял] [Как пуст П. Б.] [Я с нею встретил] [вчера я] [На Невск<ой> набережной встретил] [6го мая <?>] Психология Евгения, его светские и любовные отношения рекон- струируются по «Альбому Онегина» – как известно, не вошедшему в седьмую главу; чувства Евгения после визита к Лариным изображе- ны в «запис[и] Пушкина, которая им не опубликована» (192) – име- ются в виду черновики V-VI строф третьей главы. Более сложный случай: Онегин «скоро забыл» о пожарских кот- летах, «а прославил их Пушкин в письме к С.А. Соболевскому» (256). Но детали, которые могут показаться реминисценцией из это- 12 го известного стихотворного послания («Отъехав от Валдая, [Евге- ний] судил о нем лишь по нарумяненной бабе, которая с блудливой лаской нахально всучила ему связку баранок», 256), также оказыва- ются взятыми из черновиков: Здесь у привя<зчивых> крес<тьянок> Берет — — — он баранок Отсутствие черновиков и, соответственно, невозможность к ним обратиться оказываются в романе Иванова чрезвычайно значимыми и получают фикциональную мотивировку. Черновики шестой главы не сохранились, так как их добыл и уничтожил муж Татьяны: имен- но шестой, потому что в ней одной дается конкретная топографиче- ская привязка событий («В пяти верстах от Красногорья, / Деревни Ленского...») (572-573). Читатель «Дали свободного романа» должен или помнить черно- вики «Онегина», или справляться с ними, чтобы заметить полемику, которую автор ведет с Пушкиным. «– Почему [бурлаки] не поют? – спросил Евгений лоцмана. Было похоже, что лоцмана удивил вопрос. – А с чего бы им петь? И дыханию мешает. Вот на привале ну по- рой кто-нибудь и начнет. А поднесете на вино – и вовсе запоют» (304). «Евгений думал, что бурлаки непременно поют Про тот разбойничий приют, Про те разъезды удалые, Как Стенька Разин в старину Кровавил Волжскую волну. Поют про тех гостей незванных Что жгли да резали» (307). Между тем, в черновике «Путешествия Онегина» поэтическая картина показана как объективная реальность: [Струится] Волга — бурлаки Опершись на багры стальные Унылым голосом поют – Про [тот] разбойничий приют – Авторский (пушкинский) текст в романе Иванова не раз оказыва- ется ощущениями Онегина: утверждается, что изображение русской жизни слишком узко (снова традиция Писарева и социологов 1920-х гг.!), но Пушкин «оправдан» тем, что его точка зрения объявляется 13 точкой зрения героя. Этому соответствует последовательное сниже- ние образа Онегина, о чем мы уже говорили. Следовательно, в художественном мире «Дали свободного рома- на» текст «Онегина» оказывается «неполным» еще по одной причи- не: все события романа в стихах окрашены или субъективностью ге- роев, поведавших о них Пушкину (Евгений рассказал Пушкину свою историю «с легкой насмешечкой», «стесняясь, поэтому иронизируя», 344), или творческим вымыслом самого Пушкина. О смерти дяди Евгения он написал еще до того, как узнал подробности («А правда, будто ты дядюшку в живых уже не застал? Значит, правда? Это хо- рошо», 344); письма Татьяны Пушкин не читал, поэтому его «вер- сия» с подлинным текстом имела немного общего (526); «в дни соз- дания первой главы поэт свою кишиневскую желчь отнес к Петер- бургу» (173); на полях «Онегина» князь N оставил помету «Нагло врет» (583) и т.п. Это вводит важную для романа тему (не)адекватности интерпре- таций. Уже в прологе читатель встречает очевидно ложную оценку «Онегина» и его героев, данную современником Пушкина М. Дмит- риевым, который, в свою очередь, полагал неверными оценки само- го автора «Онегина»: «Если хотите понять Татьяну, отмахивайтесь от подсказов Пушкина» (17). И далее в тексте книги Иванова, осо- бенно во второй части, регулярно возникают споры, критические от- зывы, оценки романа в стихах, возникающего на глазах читателя. Роман Пушкина не вполне соответствует «реальности», восприятие читателей не вполне адекватно «Онегину». Частью текста «Дали свободного романа» становятся иллюстрации: рисунки Пушкина («портреты» героев,1 воплощающие авторское вúдение) и вульгар- ные рисунки А.В. Нотбека из «Невского альманаха на 1829 год», ставшие мишенью полупристойных пушкинских эпиграмм. Не при- водится только один рисунок из серии – изображающий Татьяну: он «пошл до порнографичности» (543), но в то же время он – единст- венный, который обсуждается героями «Дали свободного романа». Вульгаризацию великого литературного (далее мы увидим, что и му- зыкального) произведения в читательском восприятии Иванов обо- 1 Которые, как позже доказала Т.Г. Цявловская, являются портретами знакомых Пушкина и не имеют отношения к «Онегину». 14 значает словом «молва» (название пролога ко второй части, 413). Это и попытки поиска реальных прототипов – чему как будто пота- кает «Даль свободного романа»; и распространение слухов об авторе – Пушкин не раз оказывается в том же двусмысленном положении, что и «подлинная» Татьяна, когда не может опровергнуть очевидные и оскорбительные для него вымыслы (225, 424-427) Иванов выстраивает ряд текстов, аналогичных «Онегину» по спо- собу функционирования в культуре. То, что ряд этот не случаен, подтверждают неоднократные и настойчивые упоминания состав- ляющих его произведений: «Душеньки» И. Богдановича, настолько значимой для современников, что она стала своего рода культурным кодом (273-274); и «Клариссы» С. Ричардсона, выходившей, как и «Онегин», отдельными выпусками, так что «все английское общест- во с волнением следи[ло] за ходом болезни» героини (531). Показа- тельно, что восприятию «Клариссы» посвящена вставная глава, не связанная фабульно с основным текстом (551-555). В ней сходятся важные для книги Иванова темы: реальность вымысла для читате- лей, власть автора над героями и подчинение логике событий, кото- рые выходят из-под авторского контроля и т.п. Кроме того, «ричард- соновские образы наплывали через поколения на Татьяну» (689), формируя, таким образом, целое мироощущение. «Даль свободного романа» представляет собой предельное во- площение читательских представлений о совершенной реальности прочитанного текста – пушкинского или ричардсоновского. Текст этот может и должен быть дополнен (поскольку письменная фикса- ция реальности всегда ýже, чем она сама), но не может и не должен быть искажен. Иванов указывает на проблему «пределов интерпре- тации» (говоря современным языком), привлекая еще одно класси- ческое произведение: оперу Чайковского, написанную по мотивам пушкинского романа. Композитор, как показал Иванов, не просто переложил стихи на музыку – с неизбежными искажениями либретто (и даже дополне- ниями из стихов Лермонтова и самого Чайковского), – но встроил фабулу «Онегина» в чуждую Пушкину мировоззренческую систему. «Чайковский интерпретировал сцену дуэли в обычном для него ас- пекте судьбы» (399). Отсюда – и совершенно непушкинский финал первой редакции оперы, в правомерности которого Чайковский, тем 15 не менее, был убежден. И в то же время опера возвращает поэтиче- ское произведение к той низкой реальности, из которой оно создано: ссора Онегина и Ленского – «весьма жизненная и удивительно по- шлая сцена» (608); «зритель видел, что люди его круга выставлены напоказ» (609) и т.д. Понятна реакция публики и, в частности, при- сутствовавшего на премьере Тургенева: «слово кощунство пронес- лось по зале» (610, курсив автора; Иванов цитирует М. Чайковского). Негативная реакция на «доработку» пушкинской фабулы и по- гружение ее в историческую реальность оказалась заложена в саму структуру «Дали свободного романа». Если опера Чайковского – «кощунство», то роман Иванова, как мы помним, – «надругательст- во». Показательно, что вульгарные варианты интерпретации «Оне- гина» в других видах искусства (иные обличья «молвы») также при- сутствуют в романе: картина, изображающая Онегина и Татьяну как Адама и Еву (563), и опубликованный в 1830 г. водевиль Д. Струй- ского «Онегин и Татьяна, или Прерванное свидание» (575).1 Дальнейшую судьбу «лирических сцен» Чайковского Иванов уподобляет судьбе пушкинского романа: оба произведения в отрыве от начального контекста и авторского замысла переживают транс- формацию, прежде всего жанровую: «Так приспособлялось интим- ное музыкальное произведение к театральному шаблону, и чем дальше оно уходило от замыслов композитора, тем все ближе оказы- валось к пониманию публики. [...] “Лирические сцены” восприни- маются теперь легко, без недоумения, как романтическое прошлое, – ведь эпоха Пушкина за это время ушла в даль исторической пер- спективы, никакие костюмы и слова теперь уже никого не шокиру- ют. И, самое главное, к ним уже привыкли» (616). История написания оперы важна для Иванова и еще по одной причине: хорошо известные и совершенно достоверные факты свя- зывают ее со сквозной темой романа – отношениями реальности и литературы. «Лирические сцены» были задуманы в то самое время, когда Чайковский получил письмо с признанием в любви от своей будущей жены – и прочитал его как аналог письма Татьяны. Соот- 1 См. также краткий обзор «подражательно-пародийных произведений» по мотивам «Онегина» (561-562); факты заимствованы Ивановым из рабо- ты И.Розанова [1934]. 16 ветственно, и свое поведение он строил, отталкиваясь от романа: считая это знаком судьбы, повел себя не как Онегин, согласился на брак, не испытывая нежных чувств к невесте, что и стало причиной личной трагедии и нервного срыва. В этом контексте становится понятна функция третьей части «Дали свободного романа», в которой не появляется ни один из вы- мышленных («подлинных») героев книги. Каждая из частей изобра- жает один из аспектов взаимодействия реальности и литературы. 1. «Онегин» – реальность становится непосредственной (и бук- вально переданной) основой художественного текста. (При том, что поступки героев – прежде всего Татьяны – в свою очередь мотиви- рованы литературной традицией.) 2. «Татьяна» – текст определяет судьбу изображенных в нем лю- дей, и определяет трагически; столь же трагичны попытки строить жизнь на основе «уроков» литературы.1 3. «Пушкин» – завершение романа и сожжение десятой главы оп- ределяется отказом Пушкина от «низких истин» (Иванов напомина- ет, что «Герой» написан в ту же Болдинскую осень; 665-666). Образ Татьяны, верной мужу, оказывается не отражением реальной, знако- мой Пушкину женщины, – но идеальным образцом для невесты по- эта. Литература пытается влиять на действительность – уже целена- правленно, – но все помнят, каким оказался финал жизни поэта. Парадоксально, однако роман, чья фабула строится на погруже- нии художественных текстов в историческую и бытовую реальность, кажется, утверждает пагубность любых взаимоотношений литерату- ры и действительности, кроме сугубо эстетических. (При этом Ива- нов, в отличие от Вересаева, не только не разводит «два плана» – жизнь и творчество Пушкина, – но последовательно их соотносит.) Ключевым поэтическим фрагментом оказываются не строки «Оне- гина», а стихотворение В. Туманского, написанное, когда Пушкин только начал работу над романом: 1 Еще одна ироническая параллель – в прологе к роману: Федор Тол- стой-«Американец» решает учить грамоте детей, чтобы ничем не отличать- ся от Зарецкого (9). Понятно, что никаких печальных последствий это иметь не может. 17 С душой, надеждою согретой, Хочу в дни лучшие мои Любимой быть я для любви, А не затем, чтоб быть воспетой. «А я отроду не слушал ничего откровеннее», – говорит у Иванова Пушкин (340). Мы не преувеличиваем художественных достоинств книги Бори- са Иванова (впрочем, талантливой): слишком очевидно, что перед нами роман непрофессионального литератора. Однако в традиции русского историко-литературного романа эта книга занимает важное место. Иванов, как прежде него Тынянов, исследует взаимодействие реальности и литературы; как после него Окуджава – делает худо- жественный текст основой исторических описаний. ЛИТЕРАТУРА Альтшуллер М. Биография Онегина – в руках пушкинистов // Новый журнал (Нью-Йорк). – 1998. – Кн. 211. – Эл. ресурс: http://www.lebed.com/ 1998/art696.htm Анненков П. Александр Сергеевич Пушкин в Александровскую эпоху. 1799-1826 гг. – СПб., 1874. – VIII + 334 с. Бродский Н.Л. Евгений Онегин. Роман А.С. Пушкина: Пособие для учи- телей средней школы. – М.: Гос. уч.-пед. изд., 1957. – 432 с. Валентинов А. Нечто о сущности криптоистории, или Незабываемый 1938-й // Валентинов А. Созвездье Пса. – М.: Эксмо-Пресс, 2002. – С. 379-392. Вересаев В.В. Загадочный Пушкин. – М.: Республика, 1996. – 399 с. Дьяконов И.М. Об истории замысла «Евгения Онегина» // Пушкин: Ис- следования и материалы. – Л.: Наука, 1982. – Т. 10. – С. 70-105. Иванов Б.Е. Даль свободного романа. – М.: Советский писатель, 1959. – 716 с. Ключевский В.О. Евгений Онегин и его предки // Ключевский В.О. Сочи- нения. – Т. IX. – М.: Мысль, 1990. – С. 84-101. Левкович Я.Л. Пушкин в советской художественной прозе и драматур- гии // Пушкин: Исследования и материалы. – Т. 5. – Л.: Наука, 1967. – С. 140-178. Лернер Н. Заметки о Пушкине. I. Источник фабулы Онегина // Русская старина. – 1907. – Т. CXXXII. – Декабрь. – С. 721-725. Лотман Ю.М. Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий: Пособие для учителя. – Л.: Просвещение, 1980. – 416 с. http://www.lebed.com/ 18 Лотман Ю.М. Смерть как проблема сюжета // Ю.М. Лотман и тартуско- московская семиотическая школа. – М.: Гнозис, 1994. – С. 417-430. Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII – начало XIX века). – СПБ.: Искусство-СПБ, 1997. – 400 с. Макогоненко Г.П. Надругательство: О книге Б. Иванова «Даль свобод- ного романа» // Литературная газета. – 29.09.1959. Мейер X. «Онегиных есть много» (Имя-цитата в качестве «закладки» и перформативного повторения // Пушкин: Исследования и материалы. – СПб.: Наука, 2004. – Т. XVI/XVII. – С. 259-284. Овсянико-Куликовский Д.Н. Литературно-критические работы: В 2 т. – Т. 2. – М.: Художественная литература, 1989. – 526 с. Палей А. Научно-фантастический роман о Пушкине: Из воспоминаний старого библиофила // Книжное обозрение. – 25.06.1993. Пушкин А.С. Евгений Онегин. Роман в стихах / Ред. текста, примеч. и объяснительные статьи С. Бонди. – М.-Л.: Изд. детской лит., 1936. – 323 с. Розанов И. Пушкин в поэзии его современников // Литературное на- следство. – Т. 16-18. – М.: Журнально-газетное объединение, 1934. – С. 1025-1042. Сиповский В.В. Онегин, Татьяна и Ленский (к литературной истории пушкинских «типов»). Оттиск из журнала «Русская Старина». – СПб., 1899. – 44 с. Тынянов Ю.Н. Пушкин и его современники. – М.: Наука, 1968. – 424 с. Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. – М.: Наука, 1977. – 574 с. Усок И.Е. Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин» и его восприятие в России XIX-XX вв. // Русская литература в историко-функциональном ос- вещении. – М.: Наука, 1979. – С. 239-302. Якобсон Р.О. Заметки на полях «Евгения Онегина» // Якобсон Р.О. Ра- боты по поэтике. – М.: Прогресс, 1987. – С. 219-224.

Реальность – литература – опера в книге Бориса Иванова «Даль свободного романа»

Репозитарії

Схожі ресурси