"Современная мистерия" и "новая драма" в "Песне Судьбы" А.Блока
Своеобразие русского символизма определила идея “современной мистерии” - искусства, переходящего в жизнь, в культ, тяготеющего, как подчеркивали Иванов и Белый, к бесформенности, или, точнее, к невообразимым формам. В драматургии бесформенность обернулось у младосимволистов торжеством лирики. Кризис...
Збережено в:
| Дата: | 2000 |
|---|---|
| Автор: | |
| Формат: | Стаття |
| Мова: | Russian |
| Опубліковано: |
Кримський науковий центр НАН України і МОН України
2000
|
| Назва видання: | Культура народов Причерноморья |
| Теми: | |
| Онлайн доступ: | http://dspace.nbuv.gov.ua/handle/123456789/94675 |
| Теги: |
Додати тег
Немає тегів, Будьте першим, хто поставить тег для цього запису!
|
| Назва журналу: | Digital Library of Periodicals of National Academy of Sciences of Ukraine |
| Цитувати: | "Современная мистерия" и "новая драма" в "Песне Судьбы" А.Блока / Л.М. Борисова // Культура народов Причерноморья. — 2000. — № 13. — С. 118-121. — Бібліогр.: 16 назв. — рос. |
Репозитарії
Digital Library of Periodicals of National Academy of Sciences of Ukraine| id |
irk-123456789-94675 |
|---|---|
| record_format |
dspace |
| spelling |
irk-123456789-946752020-10-12T23:38:46Z "Современная мистерия" и "новая драма" в "Песне Судьбы" А.Блока Борисова, Л.М. Вопросы духовной культуры – ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ Своеобразие русского символизма определила идея “современной мистерии” - искусства, переходящего в жизнь, в культ, тяготеющего, как подчеркивали Иванов и Белый, к бесформенности, или, точнее, к невообразимым формам. В драматургии бесформенность обернулось у младосимволистов торжеством лирики. Кризис символизма, отнюдь не бывший кризисом только искусства, символистами был осознан и пережит как кризис искусства. Иванов писал: "Поэт должен быть поэтом вполне, следовательно, и художником, и именно художником столько же драмы, сколько и лирики <...>. За откровения символизма, поскольку они были истинными откровениями, бояться нам нечего; но если искусство должно быть носителем этих откровений, нам важно, прежде всего, чтобы символизм был в полной мере искусством". 2000 Article "Современная мистерия" и "новая драма" в "Песне Судьбы" А.Блока / Л.М. Борисова // Культура народов Причерноморья. — 2000. — № 13. — С. 118-121. — Бібліогр.: 16 назв. — рос. 1562-0808 http://dspace.nbuv.gov.ua/handle/123456789/94675 ru Культура народов Причерноморья Кримський науковий центр НАН України і МОН України |
| institution |
Digital Library of Periodicals of National Academy of Sciences of Ukraine |
| collection |
DSpace DC |
| language |
Russian |
| topic |
Вопросы духовной культуры – ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ Вопросы духовной культуры – ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ |
| spellingShingle |
Вопросы духовной культуры – ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ Вопросы духовной культуры – ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ Борисова, Л.М. "Современная мистерия" и "новая драма" в "Песне Судьбы" А.Блока Культура народов Причерноморья |
| description |
Своеобразие русского символизма определила идея “современной мистерии” - искусства, переходящего в жизнь, в культ, тяготеющего, как подчеркивали Иванов и Белый, к бесформенности, или, точнее, к невообразимым формам. В драматургии бесформенность обернулось у младосимволистов торжеством лирики. Кризис символизма, отнюдь не бывший кризисом только искусства, символистами был осознан и пережит как кризис искусства. Иванов писал: "Поэт должен быть поэтом вполне, следовательно, и художником, и именно художником столько же драмы, сколько и лирики <...>. За откровения символизма, поскольку они были истинными откровениями, бояться нам нечего; но если искусство должно быть носителем этих откровений, нам важно, прежде всего, чтобы символизм был в полной мере искусством". |
| format |
Article |
| author |
Борисова, Л.М. |
| author_facet |
Борисова, Л.М. |
| author_sort |
Борисова, Л.М. |
| title |
"Современная мистерия" и "новая драма" в "Песне Судьбы" А.Блока |
| title_short |
"Современная мистерия" и "новая драма" в "Песне Судьбы" А.Блока |
| title_full |
"Современная мистерия" и "новая драма" в "Песне Судьбы" А.Блока |
| title_fullStr |
"Современная мистерия" и "новая драма" в "Песне Судьбы" А.Блока |
| title_full_unstemmed |
"Современная мистерия" и "новая драма" в "Песне Судьбы" А.Блока |
| title_sort |
"современная мистерия" и "новая драма" в "песне судьбы" а.блока |
| publisher |
Кримський науковий центр НАН України і МОН України |
| publishDate |
2000 |
| topic_facet |
Вопросы духовной культуры – ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ |
| url |
http://dspace.nbuv.gov.ua/handle/123456789/94675 |
| citation_txt |
"Современная мистерия" и "новая драма" в "Песне Судьбы" А.Блока / Л.М. Борисова // Культура народов Причерноморья. — 2000. — № 13. — С. 118-121. — Бібліогр.: 16 назв. — рос. |
| series |
Культура народов Причерноморья |
| work_keys_str_mv |
AT borisovalm sovremennaâmisteriâinovaâdramavpesnesudʹbyabloka |
| first_indexed |
2025-07-07T01:15:19Z |
| last_indexed |
2025-07-07T01:15:19Z |
| _version_ |
1836948833154629632 |
| fulltext |
Борисова Л.М.
“СОВРЕМЕННАЯ МИСТЕРИЯ” И “НОВАЯ ДРАМА” В “ПЕСНЕ СУДЬБЫ” А.БЛОКА
Своеобразие русского символизма определила идея “современной мистерии” - искусства, переходящего в жизнь,
в культ, тяготеющего, как подчеркивали Иванов и Белый, к бесформенности, или, точнее, к невообразимым формам.
В драматургии бесформенность обернулось у младосимволистов торжеством лирики. Кризис символизма, отнюдь
не бывший кризисом только искусства, символистами был осознан и пережит как кризис искусства. Иванов писал:
"Поэт должен быть поэтом вполне, следовательно, и художником, и именно художником столько же драмы, сколько
и лирики <...>. За откровения символизма, поскольку они были истинными откровениями, бояться нам нечего; но
если искусство должно быть носителем этих откровений, нам важно, прежде всего, чтобы символизм был в полной
мере искусством" [И, т.II, с.639-640].
Поворот к форме начинался с постулата о ее ненасильственности, с принципа "верности вещам". "Вещи" брались
в их подчеркнуто земной, повседневной сущности, но в этом эмпиризме заключался огромный смысл: мир видимый
является порождением самой высшей реальности, и, придерживаясь естественной природы "вещей", художник
ближе к "мирам иным", чем если бы полагался в творчестве только на фантазию. Соответственно этому изменилось
отношение к слову: прежде оно воспринималось как намек, теперь в нем обнаружилась “ясная норма сознания”.
Творческие поиски Блока в “Песне Судьбы” также простирались в направлении к “реалистическому
символизму”. Поэт только сожалел о несовершенстве драматургического исполнения пьесы. Как и в “лирических
драмах”, он здесь выступает “кощунствующим” лириком. Но парадоксальным образом лирической силой в “Песне
Судьбы” обладает не столько внутреннее, сколько внешнее действие. Вернее, лирическая сила выступает как
внешняя по отношению к героям. Решение покинуть дом приходит к Герману в ответ на некий мощный духовный
призыв извне. Этот зов так силен, что приводит в беспокойство Мать, Елену. На него безотчетно реагирует даже
трезвый, прагматичный, бесконечно далекий от "музыки сфер" Друг, когда, опережая события, спрашивает: "Так это
правда, что Герман уезжает?" Подобно тому, как в "Незнакомке" завсегдатаям литературного салона в какой-то
момент становилась заметной странность происходящего, герои "Песни Судьбы" ощущают действие иной
реальности.
Особенно связана с ней, конечно, Фаина. Не исключено, что зов, приводящий всех в смятение, исходит от нее,
идет издалека, из старого раскольничьего села с тех самых пор, как стояла там над высоким обрывом статная
девушка в черном и, сверкая глазами из-под платка, звала кого-то. Душа Мира у символистов - и есть судьба,
Единая, Неизбежная. (Фаина для Германа - "неизбежная", "вечная"). "<...> Кроме безусловности и единства, еще
один признак искони усвоен Судьбе: признак пола" [И, т.II, с.102], - писал Иванов. Г.Лангер находит у Фаины одну
общую черту с ивановской Единой Мировой Богиней: "Женственная Душа Мира пока не нашла настоящего жениха,
который познает ее глубочайшее существо"1. Прощанье Германа с Фаиной в седьмой картине драмы напоминает
диалоги Тантала и Адрастеи у Иванова: "Горе, Тантал! Ты померк..." - "Ты засыпаешь, Герман"; "Из солнца -
солнце... Горе солнцу! Бог богов / родил. Померк родивший... Я была твоей!" - "Встретиться нам еще не пришла
пора... Люби меня. Ищи меня. Буду близко. Родной мой, любимый, желанный! Прощай! Прощай!" А в сонной грезе
и у Иванова, и у Блока теурги прозревают освобождение Мировой Души: "Встань узреть / Наших сынов, о
Адрастея!.." - "Идет герой - в крылатом шлеме, с мечом на плече... и навстречу... Ты... неизбежная".
У героини "Песни Судьбы" много общего с Мировой богиней, какой Иванов под впечатлением от картины
Бакста “Terror antiquus” запечатлел ее в статье "Древний ужас": "<...>Люди - как рабы передо мною... на смерть
пошлю - и на смерть пойдут<...>". Такая власть, по Иванову, в древности была только у Судьбы: "Сильнее самих
богов – Судьба <...>. Судьбы не умилостивить жертвами, не победить противлением; ни умилить, ни отразить ее
нельзя <...>. И первоначально не было в ней правды" [И, т.II, с.102]. Правды поначалу нет и в Фаине "Высокая мечта
- цыганкой стала!" Кроме того, у Блока, как и у Иванова, единая сущность женской богини проявляется в разных
ликах - девы, блудницы, самой Земли. Для Фаины Гея тоже "родимая". Но эта многоликость приводит в пьесе к
очевидным несообразностям - Судьба у Блока... гадает о судьбе - "Не обмани, зеркало: кого увижу, тот и будет
жених". Тут, как говорил Е. Иванов, "Пряжа спуталась вся..." [Б, т.VIII, с.599].
Героиня Блока олицетворяет стихию и связана со всеми стихиями сразу: "Я вся - в огне!"; "Эти песни (песни
Фаины - Л. Б.), точно костры, - дотла выжигают <...> душу"; "Ее (Фаину - Л. Б.) несет певучий, гнущий бурьян,
утренний ветер"; "зарево - словно сияние над головою". В таком контексте спасение Фаины из горящего скита
выглядит не бегством, а чудесной способностью выходить живой из огня. Временами портрет героини совсем
растворяется в пейзаже: “вся зарей распылалась”, “вся синими туманами убиралась, как невеста фатой”. Этот прием,
неожиданный в драме, часто встречается в лирике соловьевцев (к примеру, в "симфониях" Белого) и у самого
Соловьева ("Три встречи", стихи о Сайме и т.д.). Надо соотнести признание Фаины с соответствующими стихами из
цикла "На поле Куликовом", а также с последующей фразой Германа в пьесе, где все "правильно" ("Непрядва
убралась туманом, как невеста фатой"), чтобы не осталось сомнений: от лица героини в драме временами вещает
река. Сцена на пустыре - торжество хаоса, дионисийских сил. Отсвет стихии падает здесь и на Германа: "Растет над
обрывом солнечный лик, и на нем - восторженная фигура Германа с пылающим лицом"; "Солнце горит на твоем
лице!" Причастность стихиям роднит "реальных" Германа и Фаину с огненосцами Иванова, с мифическими
сыновьями-солнцами его Тантала.
Как Судьба Фаина царит в пьесе, а как Мировая душа она подвластна зову. Драматическое действие затухает,
сходит на нет, подчиняясь его ритму. Сначала Фаина просит: "Очнись - все будет по-новому: взмахну узорным
рукавом, запою удалую песню, полетим на тройке... Дальше от него... Дальше..." [Б, т.IV, с.163]. Но тема Спутника
повторяется, и героиня в тоске восклицает: "Он зовет! Старый зовет! Властный кличет!" [Б, т.IV, с.164]. И прежде,
чем исчезнуть, произносит слова прощания, в которых дважды сильным эхом отдается тот же призыв.
Тема Спутника вплетается в Песню Судьбы в конце пятой картины. Оставленный Фаиной, он молча опускается
на камень посреди пустыря, "и, словно заодно с ним, непостоянный и неверный голос ветра переходит в стон и
рыданье" [Б, т.IV, с.151]. А до этого в той же сцене зов вбирает в себя голос Друга ("Друг радостно хохочет. И ветер
хохочет с ним вместе" - Б, т.IV, с.147). Мало того, что связь Фаины с высшей реальностью двоится, а Елена в
отношении к Вечно Женственному дублирует Фаину, "космический ум" наполняется и направляется
волеизъявлениями еще и этих героев. В результе миры иные, как в известном стихотворении, становятся зеркальным
отражением земных страстей, а лирика пьесы превращается в труднопроходимый лабиринт.
Но "Песня Судьбы" не исчерпывается лирикой. Прав был все-таки автор, считавший, что нащупал в этой драме
"не шаткую и не только лирическую почву" [Б, т.VIII, с.240], а не исследователи, убежденные в ее преимущественно
лирическом характере и бесконфликтности2. Конфликт в пьесе есть. Как положено в "новой драме", - внутренний, и
такой, который символисты считали главным в переходную эпоху: связанный с рождением нового человека.
Герман и Елена, как истинные теурги, - "не от мира сего", титаны с "блаженных островов". “<...> Живу на
острове”, - сообщал Блок Белому в начале сентября 1905 года3. "Мы, объединенные одним чаянием, воистину
находимся как бы на маленьком островке среди будущего хохота чуждых стихий"4, - писал Белый Флоренскому, и
он же передавал Блоку слова С. Соловьева: "Наступает пора блаженных островов"5. Герой Блока - из тех, кто
предрасположен услышать Песню Судьбы. Но для того, чтобы стать освободителем Мировой Души, ему нужно
преодолеть собственное "я". Герман и пробует это делать на символистско-ницшеанский манер, пытается разорвать
земные привязанности ("Может быть, все самое нежное, самое заветное - надо разрушить!"), преступить
общепринятую мораль. Кто такая Фаина в глазах обывателей? "Просто-напросто каскадная певица с очень
сомнительной репутацией". В первой редакции драмы чуждость теурга посюсторонним нравственным критериям
подчеркивалась особенно настойчиво, против героя выступала целая рать друзей-моралистов, высмеивающих
ивановскую любовную теорию: "<…> привезет с собой цыганку, и выйдет премилое ménage en trois, только и всего".
Любовная история, однако, разворачивается как настоящая схватка с "человеческим":
"Фаина. <...> Так же ты говорил своей жене! Ведь так же? Ведь так же? Ну и еще раз, и еще - скажешь третьей,
четвертой..." [Б, т.IV, с.440]";
"Герман (тихо). Фаина, ты изменишь мне?
Фаина. Как ты сказал? Х-ха! Что это значит? Да как ты смеешь? Разве я жена тебе? или кому-нибудь? Х-ха!
Ступай к своей жене!" [Б, т.IV, с.441].
За бравадой героини скрывается не ревность, а опасение Вечно Женственного быть принятым за просто женское.
Но чувство Германа непохоже на страсть: "Я не знаю, чего мне нужно... Но я связан с тобой навеки". И если Друг
видит в Фаине просто женщину: "В ней нет ничего таинственного, ничего женственного", то Елена из его рассказа,
понимает другое: "В последний раз прошу, не кощунствуйте".
Следует, однако, заметить, что имморализм Германа вырастает из традиционной системы нравственных
ценностей и является ее продолжением, а не отвержением6.
Нравственно-философская коллизия драмы предвосхищает проблематику статей Блока в первые революционные
годы, когда, приветствуя крушение гуманизма, поэт, по словам исследователя, обращал сочувственный взгляд на
все, что ему было дорого и от чего "он должен был отказаться перед лицом неумолимого движения Истории <...>.
Блок как бы готовится принести в жертву обожествленной истории собственное "Я"7.
Победа над человеческим, однако, в "Песне Судьбы" оказывается кратковременной и неполной. За
стремительным "восхождением" следует столь же молниеносный срыв. Экстаз в мгновенье перебит "слишком
человеческой" жалобой: "Не топчи цветов души. Они - голубые, ранние. Что тебе до них?" Конфликт между
человеческим и сверхчеловеческим разрешается у Блока не иначе, чем у Иванова, Брюсова и других авторов
символистской драмы: "Сверхчеловек, о котором мечтали наши предки, не пришел!"8.
Кризис символизма, как представлялось теургам, был обусловлен и космическими причинами: "<...> Революция
совершалась не только в этом, но и в иных мирах <…>. Как сорвалось что-то в нас, так сорвалось оно и в России" [Б,
т.VIII, с.431]. Этот второй, космический срыв тоже запечатлен в пьесе. "В эту минуту доносится с равнины какой-то
звук: нежный, мягкий, музыкальный: точно ворон каркнул или кто-то тронул музыкальную струну" [Б, т.IV, с.157].
Ремарка Блока почти дословно повторяет чеховскую в "Вишневом саде". Образ струны у символистов имел
полутерминологическое значение, под "однострунностью" и "многострунностью" они подразумевали разные пути
жизнетворчества9. На снежной равнине оно достигает своей высшей точки и обрывается на самой высокой ноте.
"Лопнувшая струна" и у Чехова, и у Блока - образ-намек. Но в "Песне Судьбы" есть также ремарки, навеянные
чеховскими постановками МХТ: "Вдали зажигаются огоньки, слышен собачий лай и ранний редкий птичий свист"
[Б, т.IV, с.104]; "Заря. Петухи начинают перекличку - все дальше, все дальше" [Б, т.IV, с.145]. С точки зрения
специфики драмы, они порой совершенно излишни: "Не слышно собачьего лая и птичьего свиста" [Б, т.IV, с.115].
"Песня Судьбы" - переходное произведение в драматургии Блока. Здесь совместились "верность вещам" и
"проклятие отвлеченности", проникающее в пьесу как отголосок старой, докризисной символистской манеры
придавать "вещам" несвойственное им значение. "Не то" значит прежде всего сама Песня Судьбы: "Вы не слушайте
слов этой песни, вы слушайте только голос... И что слова ее песни? Может быть, она поет другие слова, ведь это мы
только слышим..." [Б, т.IV, с.135];
"Когда пою я бесстыжую песню, разве я эту песню пою? О тебе, о тебе пою!" [Б, т.IV, с.145].
Между тем слова довольно точно передают повадки героини. "Когда гляжу в глаза твои / Глазами узкими змеи"
[Б, т.IV, с.127] - но именно так и смотрит Фаина: "Она поворачивает Германа за плечи и смотрит ему в глаза
смеющимися суженными глазами" [Б, т.IV, с.141]. Образ, создаваемый как будто для толпы, передает глубоко
личные качества героини - ее требовательность, своеволие, склонность к эпатажу. А с ударом бича песня и вовсе
жизневоплощается.
В статье "О театре", написанной тогда же, когда и пьеса, Блок уподобил зрительный зал Судьбе, "которая
беспощадно бьет тонким и язвительным бичом за каждый фальшивый шаг" [Б, т.V, с.275]. Этот образ показывает,
насколько ужесточились критерии "жизнетворцев", в период кризиса они требовали от себя поминутного
духовно-эстетического совершенства. Но какой фальшивый шаг совершает в пьесе Герман? Единственный раз он
приходит в смущение, заподозрив несоответствие своих поступков вере, когда тут же, на выставке, оратор вызывает
из толпы добровольца, готового отдать жизнь за "осужденного брата".
Уровень жизнетворческих притязаний у символистов был высок, но они сами признавались: "Нет в нас
достаточно воли для подвига. То, чего все мы жаждем, есть подвиг, и никто из нас на него не отваживается. Отсюда
все. Наш идеал - подвижничество, но мы робко отступаем перед ним, и сами сознаем свою измену, и это сознание в
тысяче разных форм мстит нам <...>. Мы <...> вдруг не понимаем, что все окружающее должно, обязано оскорблять
нас всечасно, ежеминутно. <…>. Нам было два пути: к распятию и под маленькие хлысты; мы предпочли второй"10.
По мнению К. К. Мочульского, Брюсов указал истинную причину кризиса символизма: “<…>Символизм есть
религиозная трагедия русского духа на рубеже нашего катастрофического века. В письме Брюсова впервые звучит
главная трагическая тема: неприятия креста и вытекающая из нее тема казни или возмездия”11.
Карающий бич справедлив у Блока еще и потому, что принадлежит Фаине, которая, как известно, олицетворяет у
него Россию. В таком превращении Мировой Души нет ничего неожиданного. По А.Ф. Лосеву, “русский
национальный момент” – “десятый аспект” соловьевской Софии12.
"Почти каждый раз меня беспокоит то, что действие происходит в России! Зачем?" – недоумевал,
познакомившись с пьесой, Станиславский13. "Особенно протестует (Верховский - Л. Б.) против "России" (и Ремизов
тоже, и все более или менее)"14, - отметил Блок в записной книжке после чтения пьесы. Надо отдать должное
художественной интуиции первых слушателей. Как будто по Гегелю, в пьесе наряду с героями действует "мировой
дух". Философ отвергал подобный сюжет как слишком абстрактный: "Мировой дух" нельзя себе наглядно
представить, а его географическим условием является вся земля"15. Поздний символизм и в этом случае требовал
"верности вещам". И соглашаясь со всеми замечаниями Станиславского, поэт продолжал отстаивать в пьесе одно:
"Тему о России" с последующим выводом о необходимости "стать реалистами в новом смысле слова" [Б, т.VIII,
с.266].
Считая, что "Песня Судьбы" оказала сильное влияние на лирику Блока, исследователи обычно теряют ее след в
его драматургии. Но когда в автокомментариях к "Розе и Кресту" поэт пишет о приближении "неизвестного" и
реакции на него героев, - кажется, он пересказывает "Песню Судьбы". В "Розе и Кресте" действие зова уже не
афишируется. В своей последней драме Блок приходит к тому же, к чему Иванов в "Мыслях о символизме":
"Истинному символизму свойственнее изображать земное, нежели небесное, ему важна не сила звука, а мощь
отзвука" [И, т.II, с.611]. Перечитывая в это время "Песню Судьбы", автор решает выбросить "то леонид-андреевское,
что из нее торчит" [Б, т.VII, с.188]. "Леонид-андреевское" было у Блока синонимом кричащего. Но и в
окончательной редакции ему не удалось ослабить в пьесе "звук". Для этого нужно было вступить в конфликт с
сюжетом, а такой разворот темы, как в "Песне Судьбы", несмотря ни на что, сохранял для символистов свою
привлекательность. З. Гиппиус всегда ставила эту пьесу выше "Розы и Креста"16, и для самого Блока она оставалась
"любимым детищем".
Пьеса отражает стремление символизма стать “искусством вполне”, однако “современная мистерия”
взаимодействует в ней не с классической, как того требовала символистская теория, а с “новой драмой”.
Список сокращений
Б – Блок Александр. Собр. соч.: В 8 т. – М.;Л., 1960-1963.
И – Иванов Вячеслав. Собр. соч. – Брюссель, 1971 – 1987.
1 Langer G. Kunst - Wissenschaft – Utopie: Die „Überwindung der Kulturkrise“ bei V.Ivanov, A.Blok, A.Belyi und
V.Chlebnikov. –Frankfurt a/ Main, 1990- S. 198.
2 См.: Соловьев Б. Поэт и его подвиг: Творческий путь Александра Блока. – М., 1973. – С.302-303; Федоров А.В.
Ал.Блок-драматург. – Л., 1980. – С.122-123; Громов П. А. Блок, его предшественники и современники. – Изд. 2-е,
доп. – Л., 1986. – С.573-576 и др.
3 Александр Блок и Андрей Белый: Переписка. – М., 1940. – С.139.
4 Переписка П.А.Флоренского с Андреем Белым // Контекст 1991. – М., 1991. – С.26-27.
5 Александр Блок и Андрей Белый: Переписка. – С.123.
6 Об отличии символистского имморализма от аморализма см.: Ильев С.П. Имморализм героев символистских
романов Федора Сологуба, Валерия Брюсова, Андрея Белого // Тезисы всесоюзной межвузовской научной
конференции “Литература и нравственность”. – Ставрополь, 1990. - С. 75. В “Песне Судьбы” отразилась характерная
особенность русской концепции сверхчеловека: она “строилась не на ницшевском образе, который был достаточно
условен, а раскрывала, варьировала то семантическое значение, которое заложено в самой форме русского слова
<…>. В русской форме доминирует значение “человек”, а это значит, что само понятие трансформируется в идею
совершенствования человека, что в сущности вступает в противоречие с общей философской концепцией Ницше”
(Коренева М.Ю. Д. С. Мережковский и немецкая культура (Ницше и Гете: притяжение и отталкивание) // На рубеже
ХIХ и ХХ веков: Из истории международных связей русской литературы. – Л., 1991. – С.65).
7 Паперный В. М. Блок и Ницше // Ученые записки Тартуского государственного университета. – Вып. 491. –
Типология русской литературы и проблемы русско-эстонских литературных связей. – Труды по русской и
славянской филологии: Литературоведение. – ХХХI. – Тарту, 1979. – С. 103.
8 Брюсов Валерий. Земля // Северные цветы ассирийские. – М., 1905. – С.168.
9 См.: Кузнецова О. А. Понятие “однострунность - многострунность” у Блока (к вопросу о формировании
лирической “трилогии” // Александр Блок: Исследования и материалы. – Л., 1987.
10 Брюсов Валерий. Литературное наследство. – Т.85. – М., 1976. – С.378, 379.
11 Мочульский К. А. Блок. А. Белый. В. Брюсов. – М., 1997. – С.283.
12 Лосев А. Владимир Соловьев и его время. – М., 1990. – С.253-255.
13 Станиславский К.С. Собр. соч. : В 8 т. – Т.7. –М., 1960. – С.415.
14 Блок Александр. Записные книжки. – М., 1965. – С.86.
15 Гегель. Сочинения. – Т.ХIV. – М., 1958. – С.248.
16 Гиппиус З.Н.Живые лица. – München, 1971. – С.34.
Список сокращений
|